— Иди скорей! Калитку растворенную нельзя держать, а то курей потом не соберу!
Тамара шагнула в калитку, почти полностью скрытую кустами шиповника, закрыла ее за собой и как заговоренная пошла за шустро семенящей бабулькой, на ходу бормоча, что ей ничего не надо, и с изумлением оглядываясь вокруг. Еще бы ей было не изумляться: такого роскошного, такого богатого, такого идеально ухоженного сада она в жизни не видела. Некоторые деревья она узнавала — яблони, груши, сливы… А это белая акация, сто лет она не видала белой акации… А это что?
— Маньчжурский орех, — с нескрываемой гордостью сказала бабулька, остановилась рядом с Тамарой и задрала голову, придирчиво всматриваясь в густую крону огромного дерева. — У меня их три, ореха-то этого. Это еще Иван сажал, когда сыны рожались. По одному на каждого. Да… А когда девки — тогда яблоньки. А потом уж для внуков сажал, и просто так. Любил он сад — страсть просто. А для правнуков ничего не посадил, не дождался он правнуков-то. Старший наш вместе с отцом садом занимался, и сейчас занимается, когда приезжает. Только редко приезжает, некогда ему, он у меня на профессора выучился, в самой Москве работает. Я вот не пойму: Алеша-то мой по садам профессор, а какие в той Москве сады? В телевизоре показывают — так только асфальт один, да столбы какие-то, да камень неживой. Никаких там садов. Я уж ему говорю: приезжай, мол, домой, и жену привози, и детей — всем места хватит. А то построиться можно, вон рядом усадьба брошенная. А с другой стороны — так и все три брошенные. И сажай сад, какой тебе хочется. И за отцовским садом приглядывал бы. Нет, говорит, нельзя им тут поселяться — работы для детей никакой нет. А как же нет? Вон сколько работы, только успевай поворачиваться. Спасибо, внуки помогают, они у меня хорошие получились, удельные, не забывают бабку. Так ведь тоже не близко живут, а разве ж сюда из города наездишься? У них там и работа, и все, а ко мне — это когда отпуск. Скоро уж съезжаться начнут, две дочки — через неделю, внуки — с июля, остальные — в августе.
— Сколько ж у вас детей? — спросила Тамара уже не для вежливости, а с острым интересом к этой случайно встреченной бабульке, к этой в общем-то чужой и странно близкой, странно понятной судьбе. — И у всех — свои дети, я правильно поняла?
— А как же. — Бабулька повернулась и шустро засеменила в глубь своего необыкновенного сада, и Тамара пошла за ней, ведомая тонким неустанным голоском, как дудочкой крысолова. — А как же без детей-то? У меня три сына, четыре дочки. Все живы-здоровы, слава богу. У старшего два парня и девка — это внуки мои. У старшего внука сын, большой уже, ему одиннадцать скоро, — это, стало быть, правнук мой. Внучка зимой родила девку — это мне, значит, правнучка… У второго моего сына — тоже трое, только все девки. Вот эти мне больше всех помогают, дай им Бог… У каждой мужья хорошие, смирные, непьющие. Детей пока нет, но в сентябре Настя мне еще правнука родит. А там, даст Бог, и другие. А у младшего моего, у Витьки, только один сын, неженатый еще. И чего не женится? Двадцать семь стукнуло, пора бы уже. И квартира своя есть, и машина есть, и деньги большие. Большие деньги! Он матери на день рождения кольцо подарил, золотое, с каким-то камушком дорогим, много тысяч стоит. А отцу — часы, и тоже золотые. Во какие деньги! Он каким-то важным специалистом работает, Славик, внучок-то мой. Все куда-то ездит, все чего-то чинит, а только платят ему хорошо. И чего не женится?.. А у дочек моих у всех по двое — по одному парню и по одной девке, как сговорились. Все учатся, кто где, в разных институтах, только одна уже отучилась, в прошлом годе работать пошла. И как она работать будет? Она у нас совсем бестолковая, ничего сроду не умела, из всех одна такая получилась. В газету работать пошла, больше-то никуда не берут… Да и в газете — и в той у нее что-то не получается. Как чего ни напишет — так и видать сразу, что все врет. Да и врет-то неинтересно, без души. Одно слово — бестолковая. Беда… А вот у последней моей, у приемной доченьки, у Натальечки, — у той дочки умненькие, добрые, ласковые такие… красавицы обе. Даром что не родные, а ко мне каждое воскресенье приезжают. И привезут чего, и по хозяйству помогут, и перестирают все, и коз подоют… И все: бабушка, отдохни, бабушка, отдохни… И Наталья такая же росла, как котенок ластилась. С мужьями ей не повезло, первый рано помер, на реке под лед провалился… Его жалко, да. А второго она сама прогнала, он пьянствовать начал. А зачем ей такой? Она у родных матери с отцом такого натерпелась. Прогнала, не захотела, чтобы дети при таком-то пьянице росли. Ну и правильно. Я своего Ивана вон как любила, а как стала замечать, что он хмельной приходит… Раз смолчала, два смолчала, а на третий взяла вожжи, связала его, да и закатила под кровать, как бревно. Сперва смеялся, потом ругался, а потом слезно просил: развяжи, мол, а то утром дети увидят — что подумают? Стыдно от детей-то. А я ему тогда: стыдно таким-то в дом приходить и на детей самогонкой дышать. Все, говорю, или ты от нас уходи, или мы от тебя уйдем. Прощения просил, да. Не стал пьянствовать. На праздники когда сама налью — тогда выпивал. Однако не сильно, он этого дела не понимал, чтобы каждый день, как другие у нас тут были… Вот пили, вот пили! Считай, в каждом доме самогон гнали — и пили, и пили… Даже и бабы некоторые. Оттого и повымерли все, веку не дожив. Оттого и дети из домов поразбежались да как в воду канули. Вон у Пилипчуков сыну и пятьдесят еще не стукнуло — а он от сердца помер. Так какое же сердце выдержит, если каждый день по банке самогону глотать без продыху? И жена сбежала, и детей не оставил… Как им теперь, старикам, одним мыкаться? Они слабенькие совсем, Пилипчуки-то, не работники. Поди, под восемьдесят обоим. Того и гляди, помрут, хоть и непьющие. Слушай-ка, а тебе самогоночки не налить? У меня она хорошая, на травках. С прошлого года стоит, а угостить некого.
— Ой, что вы, я совсем непьющая. — Тамара с трудом очнулась от гипноза тихой, размеренной, тонко звенящей речи, с удивлением обнаружила, что обе ее руки заняты пышными букетами всякой зелени, а маленькая старушка, склонившись носом чуть не до земли, все что-то срывает, придирчиво оглядывает и собирает в новый зеленый букет. — Простите меня, я даже не спросила, как вас зовут… Меня — Тамара.
— А я Марья. — Старушка выпрямилась и протянула ей пучок зелени. — Моего-то Иваном звали, так что меня — Марьей, как же еще… Бабка Марья, стало быть. Ты траву-то бери, бери, я тебе специально всякой нарвала — может, готовить чего будешь или посушишь потом. Пойдем-ка со мной, я тебе молочка налью да сумку какую-нибудь найду. Как же это ты с пустыми руками ходишь? Нести ж неловко.
И бабка Марья опять шустро побежала по тропинке, а Тамара — за ней, бережно прижимая к груди огромную охапку одуряюще пахнущей зелени. Ей не нужна была такая огромная охапка зелени, и молоко ей не нужно было — она вообще не пила молока, а козьего, кажется, никогда и не пробовала. Ей просто не хотелось с этой чудесной бабкой Марьей расставаться. Хотелось слушать колокольчик ее голоса и смотреть, как она снует между грядок, время от времени быстро наклоняясь и мимоходом выдирая какой-нибудь сорняк, хотелось любоваться ее платочком в зеленых слониках с желтыми ушами и даже хотелось запомнить имена всех ее детей, внуков и правнуков. Рядом с бабкой Марьей Тамаре было удивительно хорошо. Давно ей не было так хорошо — спокойно, уютно и весело.
