Вот интересно, а если бы ей самой пришлось думать, кому доверить судьбу Любочки со всеми ее миллионами, — кого бы она выбрала опекуном? Конечно, маму, Анастасию Сергеевну и… все. Страшное количество друзей, знакомых — еще больше… А если бы не было мамы и Анастасии Сергеевны, Любочку и оставить было бы не с кем. И Веру-Надю. Странно, что раньше она об этом не думала. Это она неправильно поступила… Неосторожно. Мало ли что в жизни может случиться. Завтра же, после разговора с мэрской замшей, надо связаться с Аниной мамой и узнать, как это все делается. Или уж сразу с Ядвигой Карловной? Нет, она занимается Любочкой, не надо отвлекать ее на пустяки. Хотя какие же это пустяки? Вон что бывает, когда ребенка бросают на произвол судьбы. Она не может бросить детей на произвол судьбы. Хорошо, что у нее есть мама и Анастасия Сергеевна. Правда, мама очень болеет, а Анастасия Сергеевна уже совсем старенькая, на них такую заботу взваливать… негуманно, да. Ладно, будем смотреть правде в глаза: на них такую заботу взваливать просто опасно. А больше у нее никого нет. Плохо.
Наталья то задремывала, то опять просыпалась, все время думая то о завтрашнем разговоре, то о том, кому она может доверить детей, и в какую-то минуту между сном и явью вдруг вспомнила: Полинин брат! Вот кому можно доверить детей без всяких опасений. Сестру вырастил — и других вырастит. Богатый, молодой, здоровый, сил, как… у Бэтээра. Справится.
Она успокоилась — и тут же уснула. И ничего ей не снилось, даже розовая пластмассовая линейка, и она прекрасно выспалась, и легко проснулась в пять утра, и стала ждать, когда проснется Любочка. А Любочка не просыпалась, она сегодня спала себе и спала, и калачиком не сворачивалась, вытянулась во весь рост на спине, столкнув простынку к ногам, закинув руки за голову и подставив судьбе голый беззащитный живот. Не отдаст она Любочку, вот что. Ни в детский дом, ни каким-то приемным родителям, пусть они будут даже ангелами во плоти и миллионерами по жизни. Никакие ангельские миллионеры не выхватывали полумертвую Любочку из вонючих лап гнусного чудовища, не сидели по ночам в больничной палате, чтобы Любочка не боялась спать, не караулили в розовых кустах с охотничьим ружьем, не видели, как Любочка спала раньше — свернувшись в тугой клубок и закрыв голову руками, — и как спит теперь, — совсем как обычный ребенок, точно так же, как спали Вера-Надя в ее возрасте. Вон, даже улыбается во сне. А о детском доме и говорить нечего. Она была в некоторых, она знает, что это такое. Даже в самом лучшем детском доме Любочка опять научится прятаться в темных углах и разучится улыбаться во сне. Нет, не отдаст она Любочку никому. Любой ценой. Любочка уже ее ребенок, и пусть только кто-нибудь попробует отобрать ребенка у матери.
Наталья немножко понаблюдала, как спит Любочка, улыбаясь тогда, когда улыбалась и она, поняла, что сегодня ни свет — ни заря Любочка просыпаться не будет, накинула халат и пошла начинать новый день. Новую жизнь. Да, вот именно, новую жизнь. Будем держаться этого — и все получится.
В кухне уже тихо возились Вера-Надя, поставили чайник, готовили тесто для оладьев, резали копченый окорок. Огромный кусок копченого окорока! В ее запасах ничего подобного сроду не было.
— Дядя Тимур вчера привез, — объяснила Вера, перехватив ее удивленный взгляд.
— Любочке нравится, — добавила Надя.
— И Полине тоже, — уточнила Вера.
— И нам тоже, — сказали девочки хором.
— Он что, кормить нас решил? — настороженно спросила Наталья. — Мы, кажется, не голодаем.
Вера-Надя переглянулись, засмеялись и заговорили вместе, как всегда не перебивая, а дополняя друг друга:
— А дядя Тимур сказал, что это мы его кормить решили!
— И тоже сказал, что, кажется, не голодает!
— А Полина сказала, что он всегда сам все закупает, только ему список надо написать.
— Она написала, кто что любит, вот он всего и привез.
— А сам сказал, что любит картофельные драники, вот мы и хотели сегодня пожарить.
— Он сам хотел пожарить, но мы сказали, что это не мужское дело.
— А он сказал, что, конечно, мужчин должны кормить женщины, но детей должны кормить старшие.
— Так его тетя Варя говорила.
Наталью из всего сказанного насторожило одно: «вот он всего и привез».
— Он чего-то еще привез? — спросила она, подозрительно глядя на копченый окорок. Килограмма четыре будет. — Почему я об этом ничего не знаю?
— Почти все у бабушки Насти, — начала Вера.
— Потому что в наш холодильник мало влазит, — докончила Надя.
И вместе удивились:
— А почему вы не знаете? Мы с Полиной все складывали при вас.
Наталья открыла холодильник, посмотрела на банки, бутылки, пакеты и свертки, забившие все его нутро сплошным монолитом, попыталась вспомнить, когда при ней могли все это принести и сложить и почему она не обратила внимания, — пожала плечами и промолчала. Не выбрасывать же добро, даже если это откровенный подкуп. Взятка. Он просто не в курсе, что в качестве взятки детям надо было выбирать что-нибудь другое — Вера-Надя были на редкость равнодушны ко всяким деликатесам и сладостям, а для Любочки и овсянка с изюмом до сих пор была лакомством. Так что все это — лишнее. Расточительность это. Ладно, пусть. По крайней мере, это все-таки свидетельствует о том, что детей он в случае чего прокормит. И кормить будет хорошо.
Наталья вздохнула, захлопнула дверцу холодильника и пошла из кухни, на ходу предупредив девочек:
— Сегодня вы все сами готовите. Мне волосы надо сделать.
Вера-Надя угукнули, на минутку оторвались от своих занятий и посмотрели на нее с горячим сочувствием. Но на этот раз ничего не сказали. Да и что говорить-то, за последние полгода все уже переговорено.
Полгода назад она сделала ошибку — отрезала косу. Коса была толстая и длинная, носить ее было тяжело, мыть — еще тяжелее, при их-то очень сомнительных удобствах, возни с волосами Веры-Нади за глаза хватало, чтоб еще и на себя время и силы тратить. А короткая стрижка — это чайник теплой воды, пять минут на мытье, несколько секунд на причесывание, и — никакого пучка на затылке, который не помещается ни в один капюшон, не говоря уж о шапках. Когда в парикмахерской она села в кресло и распустила волосы, началась форменная паника. Все мастера сбежались смотреть, даже из мужского зала, и тетки, которые пришли прически делать, тоже все вокруг столпились, и вся эта толпа дружно отговаривала ее стричься. Кто ругался, кто пальцем у виска вертел, кто просто молча смотрел, как на больную. Наталье все это надоело, она взяла ножницы со столика перед зеркалом, захватила в горсть прядь над ухом и отрезала. Резать оказалось неожиданно тяжело, волосы сопротивлялись, вырывались из руки и протестующее скрипели под ножницами, как проволока:
— Как проволока, — говорила пожилая тетка, которая наконец согласилась ее стричь. — Вот странно, вроде, и не жесткие, и не толстые, а режешь — прямо как проволоку, честное слово… У меня уж вторые ножницы затупились, а конца—краю не видать.
