— Мужики, — печально говорила мать, — ищите Аэлиту! Аэлита — лучшая из баб…
— Ты чего, стихи цветочкам своим читаешь? — без особого интереса спросила Вера, мгновенно успокаиваясь. Мать стихи могла и самой себе читать, не то, что цветочкам своим, во до чего романтичная была. Так что ничего странного, «скорую» можно пока не вызывать.
Мать оглянулась на нее с мечтательной полуулыбкой, поманила рукой, задумчиво спросила:
— Верочка, как ты думаешь, она летит или просто бежит? Или, может быть, в воду ныряет?
Вера подошла, встала рядом и заглянула за пушистую листву фикуса-рододендрона. За листвой, совсем отдельно от цветка, но в то же время будто живая вместе с ним, и даже не вместе, а просто в нем, не то летела, не то бежала, не то ныряла серая деревянная фигурка, вырезанная ножом, похоже, наспех — поверхность даже хотя бы наждаком не была зачищена, каждый след от ножа был виден. Вера порассматривала деревяшку, пожала плечами и равнодушно сказала:
— На мышей охотится.
— Почему на мышей? — растерялась мать. — Как это — охотится? Что ты глупости… Подожди.
Она поставила леечку на подоконник и бережно, двумя руками, вынула деревяшку из-за своего любимого фикуса-рододендрона, даже не обратив внимания на то, что по пути несколько листочков с него содрала. Пошла к столу, локтем отодвинула к краю пустую чашку, блюдце с печеньем, книжку какую-то растрепанную, а на расчищенную середину стола воздвигла серую деревяшку. Именно так — воздвигла. Как произведение искусства. Подумаешь…
— Нет, она летит, — говорила мать, медленно обходя стол и не отрывая взгляда от деревяшки. — Вернее — взлетает, с разбегу… А вот с этой стороны — как будто сейчас нырнет… Или, действительно, преследует кого-то? Хм… Охотится. Только почему за мышами?
— Потому, что кошка, — объяснила Вера, следя за кружащей вокруг стола матерью и не глядя на деревяшку. — За кем еще ей охотиться? Ну, за крысами… Или от собаки удирает.
— Нет-нет, она не удирает, — серьезно возразила мать. — Преследует — да, может быть. Только не кошка, нет… Может быть, пантера? Тоже вряд ли. Но что-то звериное в ней есть. Только зверь неизвестный… Неопознаваемый.
При всей своей романтичности мать иногда была способна на безупречную точность формулировок.
— Нет, а если с этой стороны — то все-таки летит, — тут же передумала мать. — Видишь? Отталкивается от земли — и в небо! Ах, как прекрасно…
Вера шагнула к столу и небрежным шлепком ладони опрокинула деревяшку на бок. Та упала почему-то не с деревянным грохотом, а с легким фарфоровым щелчком.
— А с неба на землю — шмяк! — насмешливо сказала Вера. — Ах, как ужасно!
— Откуда в тебе такая жестокость? — растерялась мать и торопливо схватила деревяшку со стола. — Впрочем, это, наверное, детский цинизм. Ты пока еще ничего не понимаешь в таких вещах, вот и пытаешься дистанцироваться.
Мать унесла деревяшку в свою комнату, как какую-нибудь драгоценность бережно прижимая ее к груди. Поставила на письменный стол рядом с длинноногой настольной лампой и время от времени принималась вычислять под разными углами освещения, летит деревяшка, бежит, ныряет или охотится. Пару раз Вера, вытирая со стола пыль, сбивала деревяшку на пол — и не поднимала. Первый раз мать сама подняла ее и опять поставила рядом с настольной лампой. Второй раз — позвала Веру, сказала потихоньку, будто боясь потревожить эту проклятую деревяшку:
— Я поняла! Она спит… так и задумано — видишь, у нее глаза закрыты. На траве… Под солнышком…
— Что хоть ты с ней носишься? — возмутилась Вера. — Вот со мной так не носилась! Летит, бежит, спит… Еще колыбельную спела бы. Молочком бы напоила… Подушечку поправила…
Она подняла деревяшку и с грохотом поставила ее на стол. Пусть уж лучше здесь стоит. Летит, бежит, ныряет в омут головой. А на травке под солнышком ей валяться не фига.
— Это я с тобой не носилась? — недоверчиво спросила мать, мгновенно забывая обо всем другом. — Верочка, я тебе мало внимания уделяла? И уделяю… Ты чувствуешь себя обделенной материнской любовью и заботой? А… что мне теперь делать?
— Книжки мои не воруй, — посоветовала Вера. — Читай что-нибудь нормальное. О нелегкой жизни американских миллионеров. Или о возвышенной любви юной маркизы и старого бомжа… То есть клошара, у них же там бомжей нет. Сейчас столько переводов появилось, читай — не хочу! А ты в психологию воткнулась. Начитаешься всяких глупостей, а потом: «обделенная материнской любовью»… Тебе хоть стыдно?
Ей было безумно жаль мать — одинокую, слабую, глупую… То есть романтичную.
— Вообще-то иногда стыдно, я там почти ничего не понимаю, — неожиданно призналась мать и с интересом спросила. — А тебе стыдно?
— Мне? — удивилась Вера. — С какой стати? Я все понимаю.
— Я так и думала, — сказала мать. — Кошку надо завести. Ма-а-аленького котеночка. Беспородного.
— Это еще зачем?
— А чтобы хоть иногда испытывать чувство умиления. Гладить — и испытывать, гладить — и испытывать…
Они внимательно посмотрели друг на друга — и вдруг одновременно захохотали. Так и раньше иногда бывало, редко, но бывало. В такие моменты Вера отчетливо подозревала, что мать просто прикидывается слабой и романтичной. Вот интересно — зачем? Впрочем, ведь и сама Вера прикидывалась не той, какой была на самом деле.
Котенка потом они все-таки завели. Нашли на помойке. Кто-то выбросил на помойку трех котят, которые едва глаза открыли. И не просто выбросил, а сначала в полиэтиленовый пакет завернул. Пакет орал дурным голосом, и Вера вытащила его из-под картофельных очисток, заглянула — а там три котенка. Два уже умерли, а третий орал. Его еле-еле спасти удалось, совсем слабенький был. Кормили из пипетки теплым молоком, через каждые полтора часа. Днем — Вера, а ночью мама каждые полтора часа вскакивала. Два раза на работу проспала, чего с ней раньше никогда не случалось. Один раз больничный взяла, что с ней раньше случилось однажды, когда Вера в три года заболела корью. С котенком было столько забот, что Вера не очень запомнила, как начался десятый класс в ее прежней школе, и даже не обратила внимания на то, как по-новому смотрят на нее прежние одноклассники.
А котенок потом вырос в котяру величиной с хорошую рысь, сменил по ходу дела несколько имен, ни на одно из них не отзывался, потом как-то незаметно в разговорах стал именоваться Чингисханом, но еще год и на Чингисхана никак не реагировал, а потом согласился, что это имя, пожалуй, лучше всех. Чингисхан был упрямый, мрачноватый и гордый. Самомнение его граничило с манией величия. Диктаторские замашки невозможно было выбить из него никаким веником. Если он чего-то хотел — он этого добивался. Например, он хотел точить когти об обои над спинкой кресла. На стену над креслом повесили специальную доску, в первый же день он ее сорвал и располосовал обои вдвое против прежнего. Кресло передвинули к окну. Чингисхан взгромоздился на стол, уселся на самом краю, вытянулся, как резиновый, и с торжеством во взоре разодрал только что приклеенный новый кусок обоев. Кресло поставили на прежнее место.
