— Леший, ты что? Леший, тебе больно? Леший, миленький, ну скажи что-нибудь… Ну, пожалуйста…
— Я бы сказал… — Алексей открыл глаза и крепче обнял ее, почувствовав, как она отшатнулась. — Я бы тебе все сказал, если бы ты мне челюсть не сломала.
— Не ври, — нерешительно сказала Ксюшка, упираясь ему ладонями в грудь и тревожно заглядывая в глаза. — Ничего я тебе не сломала.
Алексей застонал и опять закрыл глаза, выпячивая подбородок и покрепче прижимая Ксюшку к себе.
— Леший! — в панике крикнула Ксюшка, и он не выдержал, засмеялся, радуясь ее тревоге за него, легко подхватился с земли, поднимая ее на руки, закружил, слегка подбрасывая вверх и с наслаждением ощущая, как ее руки обнимают его за шею.
— Бессовестный ты, — с упреком сказала Ксюшка, когда он остановился, не выпуская ее из рук и откровенно смеясь ей в лицо. — Я так испугалась, когда ты упал… Я подумала, что и вправду тебе чего-нибудь поломала. Зачем ты меня пугаешь?
— С умыслом, — честно признался Алексей. — Я подумал, что ты меня пожалеешь и полюбишь. За муки. И замуж пойдешь. Как честная девушка, ты теперь просто обязана замуж за меня пойти.
Он держал ее на руках, крепко прижимая к себе, и близко заглядывал в ее растерянные глаза, и открыто улыбался, чувствуя, как доверчиво она обхватила его за шею, и, наконец, наклонился, ткнулся лицом ей в щеку и решительно сказал на ухо:
— Сейчас я тебя поцелую.
— Еще чего! — возмущенно сказала Ксюшка. И никакого страха не было в ее голосе, и в ее глазах, и в ее руках, обнимающих его шею. — Не имеешь права.
— Это почему не имею права? — бормотал Алексей, зачарованно глядя в ее глаза.
— У тебя губа разбита… кровь… — Ксюшка сняла одну руку с его шеи и коснулась прохладными пальцами его губ. — Прости меня, пожалуйста. Я не хотела.
Она вывернулась из его рук и легко спрыгнула на землю, и Алексей с гордостью отметил, что даже не попытался удержать ее. Ничего, потерпим. Он такой, он терпеливый.
— У тебя платок есть? — Ксюшка стояла перед ним, пристально рассматривая его лицо, а ее лицо было виноватым и озабоченным. — У меня никогда платка нет, особенно когда нужно. Холодненького бы чего приложить… О! Мороженое!
Она полезла в машину и принялась возиться там со своим стопудовым термосом, свинчивая огромную, как люк у подводной лодки, крышку, что-то бормоча под нос и тихонько чертыхаясь. Алексей стоял возле машины, смотрел на нее, смотрел вокруг, смотрел на небо и тихо улыбался, испытывая странное чувство полного довольства жизнью. Никогда раньше он ничего подобного не испытывал.
Он изумленно усмехнулся, прижав саднившую губу рукой, полез за руль и поторопил Ксюшку:
— Садись давай. А то так до темноты не доберемся. Не надо мне мороженого, уже не болит ничего.
— А я уже вынула! — Ксюшка полезла на свое место прямо через спинку сиденья, сверкая голыми коленками у него перед носом. — Я две штуки достала, тебе и мне. Ты мороженое любишь?
— Честно говоря, терпеть не могу, — весело признался Алексей.
— Честно говоря, я тоже!.. — Ксюшка горестно вздохнула и протянула ему один вафельный стаканчик. — Что теперь делать? Ужас какой-то… Придется съесть, я этот чертов термос больше никогда в жизни не откубрю. А так — растает…
И всю оставшуюся до фермы дорогу они ели мороженое и говорили о его безусловно пагубном действии на организм. И это тоже было необходимо для нового ощущения довольства жизнью. Все-таки как мало нужно бедному крестьянину для полного счастья — чтобы девочка с медовыми глазами разок съездила ему по зубам, а потом накормила сладким замороженным молоком, которое он с детства терпеть не может. Интересно… Наверное, он мазохист.
Глава 18
Наверное, все думали, что он мазохист. А что еще было думать? Алексей то и дело провоцировал Ксюшку на рукоприкладство. Игореша, не выдержав, однажды встрял.
— Ты, Леший, зря это, — гулким шепотом сказал он, отводя глаза. — Ты, может, не знаешь… Ксюшку трогать нельзя. Она этого не выносит. Смотри, когда-нибудь так звезданет — костей не соберешь. Не дразни гусей.
— Не боись, выживу, — успокоил Алексей. — Да и дерется она не больно. Если, конечно, кирпич под руку не подвернется.
И никому никогда он не смог бы объяснить, до какой степени ему все это нравится. И никогда он не смог бы членораздельно сформулировать, почему это необходимо. Но то, что необходимо — знал совершенно точно.
Было необходимо стаскивать Ксюшку за ногу с лошади по имени Кобыла, и ловить на лету, и слышать свирепый Ксюшкин вопль, и пропускать хук справа, и клятвенно заверять, что никогда больше ничего подобного не повторится, никогда, никогда, сдохнуть ему на этом месте… И через пять минут нырять за ней в пруд, чтобы обхватить в воде ее скользкую змеиную талию, и получить коленкой в грудь — хорошо еще, если в грудь, — и опять торжественно поклясться, что больше не повторится… И тут же придумать причину, по которой необходимо срочно бросить Ксюшку в стог сена, или посадить на шкаф, или уронить с лодки в воду… И каждый раз, касаясь ее, ощущать, что страха в ней нет. Что ее инстинктивное, взрывное и совершенно неуправляемое бешеное сопротивление уже не затмевает ее сознание и если и не исчезает совсем, то постепенно перерождается в игру. Не в ту игру, которая притворство, а в ту, которая радость.
Вот уже две недели он жил в этой радости, купался в этой радости, дышал этой радостью. Каждый день, начиная с того дня, когда она напросилась к нему в гости, чтобы предупредить, что замуж за него не пойдет, с того самого дня, когда она вмазала ему по зубам, не считая того, что накормила мороженым, с того самого дня Алексей мотался в Колосово ежедневно — хоть на часок, хоть на полчаса, хоть на пятнадцать минут… Не считая времени на дорогу. И работы ведь в хозяйстве не убавилось. И Игореша со своей трещиной в кости еще не скоро возьмет на свои могучие плечи часть его забот. И за новыми помощниками глаз да глаз нужен… Словом, мотался он не меньше прежнего. Но — не выматывался. Все получалось как-то само собой. Его несла волна радости, он был на самом гребне этой волны, и был совершенно уверен в том, что эта волна несет его в нужном направлении и обязательно вынесет на берег, где растут розы, лилии и другие незабудки, где водятся всякие чижики-ежики, белки-собаки, не считая ужей, и где его будет ждать Ксюшка. Он так в этом был уверен, что за две недели так ни разу и не вернулся к теме замужества, и не спрашивал Ксюшку ни о чем, и не намекал, и даже, кажется, сам не думал. Просто держался того, что все уже решено. Все решено. О чем тут еще разговаривать? Поговорим лучше о боярышнике, который надо бы собрать и на зиму насушить — живой витамин. Или об индюшатах — что это они никакой новый корм сначала даже пробовать не хотят? Или вот еще тема интересная — зачем это Ольга заказала Ксюшкиной бабушке еще одно платье, такое же вязаное, только черное? Еще было интересно говорить о немыслимом урожае кабачков, об обнаруженной в старом саду яблоне неизвестного сорта, о подозрительном поведении дизеля, снабжающего электроэнергией всю ферму, об этом придурке, молодом ветеринаре, который посоветовал забить телочку, поранившую ногу… Алексей не помнил, чтобы он разговаривал на эти темы с кем-нибудь из женщин, в которых влюблялся… Ну, думал, что влюблялся. Ладно, не важно. А правда, о чем хоть он с ними говорил? Интересно… Об искусстве? С Лариской, вроде, о театре говорил. Или о кино. Что-то в этом роде. Она как-то красиво излагала. Условность образа… Или условность выразительных средств? Новое прочтение… Режиссура… Помреж — дубина, а гримерша — старая стерва. А техническая редакторша Верочка Владимировна очень любила поговорить о литературе. О, Сартр! О, Маркес! О, Кнут Гамсун! Не считая Монтеня. Не ценят в наше время наследие мировой культуры. Не заказывают, не покупают, доходов у издательства никаких, и черт его знает, как на такие заработки крутиться. А вот Галка из привокзального магазина — та интересно разговаривала. Та по существу. Но уж очень ненормативно, даже алкашей-старожилов оторопь брала.
