Это было как раз то, что нужно. От воспоминаний она даже
покраснела слегка.
– Ой, ну что вы… У них совершенно необыкновенная семья.
Такая… аристократическая, докторская семья, а я была совершенная дурочка и
простушка. Папа инженер, а мама кондитерша. Когда я впервые поговорила с Лидией
Петровной, мне показалось, что это чуть ли не преступление, иметь таких…
простых родителей. Я даже стала их стесняться, понимаете? Ну, и конечно, она очень
быстро указала нам на дверь. Мы обижались сначала, а потом перестали. Как
Сережа говорит, хорошо, что выгнали, я от этого только злее стал… А потом он
очень быстро в гору пошел. То есть мы по-настоящему тяжело жили недолго. Лет…
пять, пожалуй.
Пять лет, всего ничего, подумал Андрей. Подумаешь, пять лет
в общежитии на две стипендии!
– Он подрабатывал. И я тоже подрабатывала. И мои родители
нам все время давали какие-то деньги. Нет, с голоду мы не умирали, но
бедствовали, конечно. Все это в последние годы только появилось – и дом, и
квартира, и отпуска за границей. Господи, как же я люблю поехать в отпуск! У
нас каждый отпуск, как медовый месяц. У вас есть жена, Андрей?
Очевидно, она забыла, что он и есть тот самый бывший
милицейский муж, который ничем ей не помог.
– Нет, – сказал он. – Мы развелись давно.
– Нет, – сказала она. – Это не то. Тогда вы вряд ли меня
поймете.
Он понимал ее.
Он как раз и мечтал о том, чтобы у него была именно такая
семья. Чтобы пятнадцать лет – как один день. Чтобы каждый отпуск – как медовый
месяц. Чтобы поругаться – а потом бурно помириться в постели. Чтоб непременно
был толстый щенок по имени Тяпа. Чтобы прийти ночью с работы, обнять ее и ни о
чем не думать, и знать, что ты – самый важный, самый главный, самый нужный
человек. Что без тебя пропадут. Что тебя ждут, любого и всегда. Что ты – центр
маленькой и бесконечно громадной собственной вселенной.
Мужчина, отвечающий за все. За женщину, за детей, за дом, за
работу. За собственную вселенную.
Без “неумения жить в социуме”. Без нескончаемых
разбирательств, кто прав, кто виноват. Без грандиозной теоретической базы,
подведенной под очередной отказ от секса. Без всей этой ерунды, что замучила
его во время его недолгого брака.
Не то чтобы он мечтал как-то конкретно. Просто думал иногда.
Может, и впрямь они были похожи с Сергеем Мерцаловым, и именно поэтому это
больше не было работой?
Но у Сергея-то как раз была собственная вселенная. А у
Андрея нет и не было ничего подобного.
– Сейчас я вам покажу… – Она поднялась из-за стола и пошла
гостиную, отделенную от кухни низкой широкой деревянной стойкой с резными
колонками.
Андрей внимательно следил за ней, боясь, что она налетит на
стул и упадет или упрется в стену и не будет знать, как повернуть обратно.
– Вот, – она вынула из комода несколько альбомов и положила
их перед Андреем. – Это наши фотографии. Здесь, конечно, только часть, в
основном все дома, в Москве. Мы много фотографировали друг друга, даже когда
камера появилась. Ну, такая, знаете, для съемок. Зато здесь старые фотографии.
Детские, его и мои. Свадебные наши тоже, по-моему, здесь, хотя там особенно
нечего смотреть. Мы такие глупые были и молодые…
Альбомы действительно были старые, очень непохожие на
современные целлофановые книжки с розами или яхтами на верхнем листе. Это были
настоящие альбомы для фотографий, упитанные, бархатные, с вытертым золотым
тиснением на крышке. Андрей наудачу открыл один из них. Вихрастый мальчишка с
удочками и ведерком серьезно смотрел в объектив. За ним рябило мелкой волной
какое-то озерцо.
– Это на даче. А это в школе. Кажется, это Сережа в третий
класс пошел. Это его в пионеры принимают, а это уже институт.
Маленького Сергея Мерцалова в альбоме было совсем мало, и на
всех фотографиях он был серьезен и задумчив.
Интересно, над чем он тогда так напряженно думал?
Попалась еще какая-то старая открытка с женщиной
необыкновенной, неестественной красоты и еще открытка с лютиками и ромашками –
поздравление маме с Восьмым марта…
Потом начались развеселые студенческие лица, лаборатории,
белые халаты…
– Это мы около трупа снялись, – сказала Ирина. – В
анатомичке. Нас тогда это страшно веселило.
Она не смотрела на фотографии, но почему-то точно знала, что
именно Андрей смотрит. Нет, это невозможно. Андрей закрыл альбом. Они
помолчали.
– Он… хороший врач? – спросил Андрей, пропустив слово “был”.
– Да, – сказала Ирина. – Очень хороший. Он классный хирург
прежде всего, это нечасто встречается. Конечно, собственную научную школу он не
создал, но я уверена, что создал бы, если бы у него хватило на это времени. Ему
же нужно зарабатывать, а не только заниматься чистой наукой. На чистой науке мы
бы очень быстро протянули ноги. Хотя в мире его знают и уважают, не только у
нас… Он увлекался часто, но не так, чтобы это вредило делу… Я его всегда за это
ругала. Разве можно так бешено, безумно увлекаться?
– Чем? – спросил Андрей осторожно.
– Новыми теориями, идеями, методами лечения. Но он… гений. –
Она улыбнулась. – Гениям свойственны всякие штуки, недоступные нашему
пониманию.
– Почему брат ушел из его института, Ирина Николаевна? Ведь
он начинал работать у него?
– Ушел?! – Ирина посмотрела на Андрея с изумлением. Теперь
она разговаривала, как совершенно нормальный человек. Теперь она говорила о том
единственном, что было ей интересно. О том единственном, о чем вообще могла
говорить. – Да Сережка выгнал его! Вы разве не знали? Это все знают!
Андрей вдруг понял, что она вряд ли отдает себе отчет в том,
с кем именно разговаривает. Ей было все равно. Лишь бы – о муже. Лишь бы на
несколько секунд обмануть себя. Вернуть его, хотя бы просто в разговоре с
посторонним человеком.
– Нет, – сказал Андрей. – Я не знал.
– Ну господи, ну конечно, он его выгнал. Петя – очень
сложный человек. Они все сложные, Мерцаловы, а Петя, наверное, самый сложный…
Он учился не бог весть как, а когда Сережа его взял, он решил, что можно вовсе
не работать. Он, видите ли, думал, что Сережа его возьмет на место Гольдина, но
это же идиотизм! Гольдин в медицине двадцать лет, специалист замечательный, они
с Сережей отличная команда, и Петя здесь, в общем-то, совсем ни при чем…
– И он его уволил? – спросил Андрей.
– Да, – подтвердила Ирина. – Это было ужасно. Лидия
Петровна, по-моему, Сережке так этого и не простила. Они с нами год не
разговаривали после этого… А Сережа переживал. Очень.
– Что он переживал?
– Ссору. – Она вся была там, в этих воспоминаниях, которые
раньше, наверное, были не самыми приятными, а теперь казались ей чудесными. –
Он же… Для него семья была всем на свете. Он готов был умереть за них. За нас…
Он принадлежал к совершенно особенному типу мужчин, я вам говорю как психолог.
Он был просто помешан на семье. Все, что он делал, он делал для того, чтобы его
семья была самой лучшей. Самой крепкой. Чтоб ни мы, ни родители ни в чем, боже
сохрани, не нуждались. Кстати, у таких мужчин не бывает друзей. И у Сережки нет
никаких друзей, кроме Гольдина. Не сойдись он с Гольдиным на работе, у него
вообще никого не было бы… Налейте мне еще кофе, Андрей.
