Почему она не была твердой и непреклонной и позволила матери
навязать ей эту шляпу?! Вот никогда ей не удается быть твердой и непреклонной,
как она ни старается, а потом из-за своей мягкотелости она попадает во всякого
рода переделки!
Тут ей показалось, что вместе со шляпой с середины пруда
подтянулось к мосткам что-то еще — там колыхалось нечто большое и…
малопонятное.
Марина посмотрела. Действительно, что-то есть.
Она даже с сожалением оглянулась на свою палку, но орудовать
ею снова не решилась, уверенная, что на этот раз палка непременно утащит ее в
темную воду.
Держа шляпу на отлете, в вытянутой руке, Марина опять
присела на корточки, зажав коленями юбку а-ля «рюсс пейзан», вытянула шею и
посмотрела в заросшую коричневой травой глубину.
Что-то такое там было, довольно большое.
Солнце мешало ей смотреть, и она приставила ладонь козырьком
ко лбу. Блики остались по ту сторону козырька, а по эту оказалось как будто
круглое темное окошко.
Из этого окошка, из-под темной воды прямо ей в лицо смотрел
человек. Она видела только лицо — белое и волосы — темные.
Она даже не поняла, что он мертвый, только удивилась, зачем
он забрался в лягушачий пруд, да еще лежит в глубине с открытыми глазами!
Волосы неторопливо колыхались вокруг головы вместе с травой,
которая тоже колыхалась, наплывали на лицо, и тут Марина поняла, что это труп.
Там, в глубине, почти под мостками, лежит мертвое
человеческое тело.
Она подалась назад, стиснула в кулаке шляпу. В груди и еще,
кажется, в животе стало холодно, как будто она наглоталась снегу.
— Тише, — зачем-то сказала она себе и швырнула шляпу на
мостки. Оперлась обеими руками о доски и снова заглянула в пруд.
Он был там, внизу.
Снег залепил горло.
Марина оглянулась и позвала громко, очень громко:
— Молодой человек!
В кустах завозились, потом притихли.
— Вы… меня?
— Здесь труп, — так же громко и отчетливо выговорила Марина.
— Вам, наверное, лучше сходить за помощью.
Опять возня, а потом отчетливое хихиканье.
— Тру-уп? — игриво переспросили из кустов. — Лягушки или
карася?
Снег в горле быстро превращался в лед. Она не разрешала себе
смотреть, боялась, что упадет в обморок, или забьется в истерике, или сделает
еще что-нибудь неприлично-дамское, но почему-то очень тянуло посмотреть.
Перебирая руками, она заставила себя отодвинуться от края мостков, отвернуться,
потому что ее пугало это желание, и тут со стороны кустов подошел весельчак,
решившись все-таки глянуть на полоумную тетку — Марину — и на то, что ей там
такое померещилось.
Следом за ним гарцевала девица, то и дело откидывая назад
длинные пряди, как пить дать вымытые шампунем «„Лореаль“ — ведь я этого
достойна».
То есть она достойна, девица.
— Вам бы лучше в теньке посидеть, — начал весельчак
издалека. Мостки заходили под его весом. — А то солнечный удар может хватить!
Вот бабка моя всегда в огород платок повязывает и кофту с длинным рукавом
надевает, потому что, когда в возрасте, человек не может…
Он наступил на ее шляпу, деловито нагнулся, поддергивая
сзади джинсы, которые сползали, открывая полоску незагорелой кожи, а чуть
пониже цветастую резинку наивно-семейных трусов.
— Ну чего там, Вадик? — страстным от любопытства голосом
спросила девица и тоже ступила на мостки. — Чего там, а?
— Не ходите сюда, — приказала ей Марина сквозь лед в горле,
— там подождите!
— Чего это я буду ждать? — оскорбилась девица. — Я что,
права не имею?
Тут ее приятель вдруг оглушительно ахнул, взвизгнул почти,
замахал рукой, сделал кенгуриный прыжок назад, чуть не упал и побежал — мостки
затряслись.
— Вадик!
— Стойте! — крикнула Марина. — Я… сейчас… я до корпуса… я…
приведу кого-нибудь…
— Вадик, ты чего?!
Но Вадик уже пропал из виду.
* * *
— Завтра же уеду в Москву! Завтра же! Надо было вчера
уехать, но вчера…
— Да что уезжать-то! Глупость какая! Сколько их пьет, а
потом в пруды падает!
— Нет, вы не скажите, Валентина Васильна! Инцидент довольно
неприятный. Неприятный, неприятный инцидент-с!
— Какой еще цадет! Выдумывают всяко! Цадет! А он, бедный,
перебрал малость, может, на бережку, а потом пошел, может, умыться, да и
нырнул, стало быть!.. Упокой, господи…
— Да что вы причитаете!
— Положено так, за покойником сказать — упокой, мол,
господи…
— Ах, да перестаньте вы, ну сколько можно, Оленька и так
ничего не ест, а тут еще!.. Оленька, ну хоть салатик!
— Не хочу я, мама!
— Ну вот видите! И так каждый день! Геннадий Иванович, вы бы
на нее повлияли!
— Оля, мама права, надо поесть.
— Боже мой, еда — это такая скука!
— А вас не вызывали, Генрих Янович?
— Куда, простите?..
— Ну, когда милиция-то приезжала?
— Нет-с, не вызывали. По-моему, только Марину Евгеньевну
вызывали, да еще Вадима Петровича. Верно, Марина Евгеньевна?
И тут все взгляды обратились на Марину, которая пыталась
съесть рыбный салат и все никак не могла. Салат в горло не лез.
— Верно, Марина Евгеньевна?
— А?
Оторвавшись от салата, Марина обнаружила, что все молчат и
ждут, как будто она уже стоит на сцене и готовится запеть, а зрители готовы
внимать.
Бабуся Логвинова вся была как вопросительный знак, слегка
подрагивающий от любопытства. Валентина Васильна со смешной фамилией Зуб,
чавкая, жевала картошку и издалека кивала Марине, поощряя ее к рассказу. Генрих
Янович смотрел участливо, его внучка Вероника, наоборот, безучастно и
одновременно с некой тоской во взоре, как бы внутренне сокрушаясь, как это ее
занесло в компанию таких питекантропов. Юля и Сережа, свежие, подтянутые, в
одинаковых майках, жизнерадостно жевали салат — они приехали отдыхать и отдыхали
на полную катушку. Элеонора Яковлевна незаметно подпихивала к дочкиному локтю
тарелку с запеканкой. Дочь запеканки не замечала. Возле нее на столе горела
свеча — в белый день и жару! Возле нее всегда горела свеча, отгоняла «злых
духов». Давешний «гаваец», скинувший свою пестроцветную рубаху и облачившийся в
не менее чудовищный спортивный костюм, смотрел на Марину из-за стакана с
железнодорожным подстаканником и тоже как будто чего-то ждал.
