Федор подал ей носовой платок — сильно накрахмаленный,
твердый, в жуткую клетку. Марина приняла платок и вытерла глаза.
— Где вы встретились с Юлей?
— Прямо у обрыва. Она меня окликнула. Так неожиданно, что я
даже упала.
О том, что ей показалось, что ее окликнул Федор Тучков,
которого она недавно исключила из своей жизни, и дело было именно в этом, а не
в том, что — неожиданно, Марина умолчала.
— Я с девчонкой разговаривала, с Зоей, которая за лошадьми
смотрит. Потом она ушла, а я осталась. Потом Юля… меня окликнула.
— Она была одна? Без Сережи?
— Сережа принимал ванну, — ответила Марина и скорчила
смешную гримасу, позабавившую Федора Тучкова. — Мы пошли вверх, к корпусу.
Только не здесь, а в обход, во-он там, за елками.
Федор Тучков остановился.
— А почему тогда мы идем здесь, если вы шли там?
— Не знаю.
Федор пристально посмотрел на нее.
Поцеловать? Не поцеловать?
Решив, что не станет, он решительно повернулся и зашагал
напрямик через лес к дальней дорожке, видневшейся между елками. Трава хлестала
по голым ногам, оставляла на белых носках продолговатые хвостатые семечки.
Марина — опять как собачонка! — потрусила за ним.
Выскочив на асфальт, он остановился, и Марина остановилась,
чуть не уткнувшись носом в его широкую спину.
— Где был Павлик?
— Нигде. То есть мы его увидели в аллее. Вон там. — Марина
показала в глубь еловой аллеи. Там было сумрачно и тихо, ни одна ветка не
качалась, несмотря на поднимающийся ветер, казалось, что аллея — как тоннель в
другое измерение — не подвластна земным правилам.
— Что он делал, когда ты его увидела?
— Он в беседку заходил. Юля сказала — вон Павлик. А я
сказала — давай посмотрим, что он там делает.
Все тело моментально зачесалось и загорелось, как будто она
снова попала в крапиву. Бок заныл тоненько и протяжно. В голове стало как-то
слишком просторно, как будто все мысли съежились от страха.
Они уже шли по аллее, по толстой подушке из иголок, которая
едва слышно поскрипывала под ногами.
Вот и белая решетка в скрученных струпьях краски, и
деревянный шарик на макушке, и труха, насыпавшаяся из нижнего венца.
— Здесь нет крапивы, — нарочито громко сказал Тучков
Четвертый. — Где ты ее взяла?
Марина показала где. Заросли были до пояса. Федор Федорович
присвистнул:
— И ты туда полезла?!
— Я же хотела услышать, о чем он там говорит и с кем!
Тучков с отвращением посмотрел в крапиву.
— Даже ради следственного эксперимента, — объявил он, — я
туда не полезу. Мне это не под силу.
Он говорил громко и четко, а Марине хотелось его одернуть,
приложить палец к губам. Все ей казалось, что их подслушивают.
Кто мог их подслушивать? И зачем?
— Видишь, где решетка покосилась, — шепотом сказала Марина и
подбородком показала, где. — Вот оттуда я смотрела… И слушала.
— Ужас какой.
Высоко-высоко шумел ветер, но сюда не долетал, проносился
мимо. Старые, как будто седые елки даже не качались, только их лапы чуть-чуть
ходили вверх-вниз, потревоженные присутствием Федора и Марины.
— Федор, — вдруг пискнула она тоненьким голосом, — я боюсь.
Он оглянулся на нее.
Несчастье ее жизни заключалось в том, что никто никогда и ни
от чего ее не спасал, и ей было необходимо, чтобы кто-нибудь все-таки спас,
хоть однажды. Федор этого не знал, но настоящий страх на бледном лице, многажды
виденный им на других лицах, такой, что ни с чем нельзя перепутать, насторожил
его.
— Что с тобой? У тебя запоздалая истерика?
Нет у нее никакой истерики, и не может быть, и не бывает
никогда! Даже когда семь лет назад на пред-защите кандидатской ее завалил
завистливый и вредный заведующий кафедрой, у нее не было никакой истерики,
только холодное, строго дозированное бешенство. Это самое дозированное
бешенство заставило ее повторить попытку, а потом еще раз, и только на
четвертый она защитилась — вот так.
— Ты все-таки вспомни, — начал он, думая, что, может, все
дело именно в оружии, — у него сразу был пистолет или он его откуда-то вытащил?
Он знал, что бывает с людьми, которые впервые в жизни
попадали под прицел.
Не под огонь. Просто под прицел.
— Не помню, — проскулила Марина. — Нет, вроде не вытаскивал.
Вроде он у него уже был в руке.
Совсем плохо дело.
Значит, Павлик Лазарев держал кого-то на мушке довольно
долго, судя по тому, что Юля и Марина — искавшие на свою задницу приключений! —
успели подобраться к беседке и даже заглянуть внутрь!
Ничего себе Павлик Лазарев!..
Федор Тучков почти никогда и ничего не боялся. Так жизнь
сложилась, так он себя в ней понимал, что бояться ему было как-то особенно и
нечего, но тут, на трухлявом пороге беседки, он вдруг понял, что боится. Боится
Павлика Лазарева с его пистолетом.
Делая над собой усилие, он заглянул внутрь. Там было еще
темнее, чем снаружи, и в дальнем углу кто-то стоял.
От неожиданности Федор Тучков тяжело отпрыгнул назад,
покачнулся, чуть не упал, схватился за ветхий столбушок — с крыши ему за
шиворот посыпались ветки, иголки и давний мусор. Марина завизжала.
— Тише!
Марина моментально перестала визжать и проворно зажала себе
рот рукой. Федор Федорович, ругая себя за дамский испуг, вновь шагнул в
беседку. Марина замерла снаружи и зажмурилась, перестала зажимать рот и зажала
уши.
Высоко над головой шумел ветер.
Неожиданно невидимый за белой решеткой Федор Тучков громко и
отчетливо хмыкнул. Марина расслышала смешок даже сквозь зажатые уши. Она отняла
руки от ушей и прислушалась, не решаясь заглянуть в беседку. Он ходил там,
внутри, — скрипели половицы, и вся постройка ходила ходуном.
Тут он внезапно выглянул и очутился прямо у нее перед носом.
— А-а! — бодро воскликнул он, как будто не чаял ее здесь
увидеть и теперь радуется, что все-таки увидел. — Хочешь посмотреть, в кого ваш
Павлик целился из пистолета?
