Нормальный человек не может там работать, да еще дослужиться
до больших чинов, да еще выглядеть так обманчиво мило — в распашонки наряжался
и пестроцветные брюки!
Господи помилуй, ФСБ!
Бабушкиного отца чекисты расстреляли в Бутовской дубовой
рощице, и бабушка узнала об этом всего лет десять назад, когда рассекретили
какие-то архивы.
Они поехали искать место и не нашли — только огромные
бетонные дома, со всех сторон дома, и скоростное шоссе, и люди, люди, толпы
людей и никакого покоя, и никакой надежды на то, что покой этот когда-нибудь
настанет.
Говорили про памятник, про скверик — не нашли ни памятника,
ни оградки. Бабушка стала задыхаться, присаживаться на каждую лавочку, и они
потащились домой, расстроенные, подавленные, как будто униженные еще и этим —
битком набитый автобус, ругань, мокрые зонты, потом черная пасть метро —
преисподняя, — и опять давка, ругань, тошнотворный дух. Бабушкина сухая рука в
старенькой перчатке, судорожно уцепившаяся за блестящую ручку, мерное
покачивание в темноте переполненного вагона — тоска, тоска…
Дед был профессор, биолог и, конечно, тоже получил свое —
пятьдесят восьмая статья, «десять лет без права переписки», а это значило
только одно — смерть. И если прадед лежал где-то близко, под бутовскими
доминами и скоростными шоссе, то, где лежит дед, до сих пор не знает никто и,
наверное, не узнает никогда.
Бабушку сослали в Казахстан — жена «врага народа». У мамы —
«дочери врага народа» — астма. От того, что день и ночь рядом с их домом
курились едким желтым дымом химические производства, на которых сплошь работали
зэки — мужчины, женщины, старики. Одни умирали, привозили умирать других,
вагонами, эшелонами.
«Arbeit macht frei» (труд освобождает), — писали на воротах
нацистских концлагерей — потому что врали, — не столько тем, кого привозили и
сразу выстраивали в очередь к печи крематория или газовой камере. Тем было все
равно, их участь решалась задолго до того, как перед грузовиком или колонной
распахивались ворота лагеря. Врали самим себе, самим себе «делали красиво»,
чтобы все-таки не так страшно было убивать — тысячами, десятками тысяч!
А эти, которые назывались когда-то НКВД, а потом КГБ, а
теперь вот ФСБ, даже оправданий себе никаких не искали и надписей не писали, не
в чем им было оправдываться! Они быстро вошли во вкус, они стали «над» всем
человеческим, они решали, жить или умереть, и потом их тоже убивали — просто
потому, что они становились не нужны, или опасны, или неудобны, а за их спинами
уже маячили другие, готовые пытать и убивать!
— Что случилось? — спросил рядом генерал ФСБ Федор Федорович
Тучков. — Что с тобой? Тебе плохо? Марина?
— Да, — быстро согласилась она, — мне плохо. Очень плохо. И
потом, я забыла тебе сказать, что не сплю… — Она чуть было не произнесла «с
палачами», но вовремя остановилась, в самую распоследнюю секунду поймала себя
за язык. — С руководителями тайной канцелярии. Ты… извини меня, пожалуйста.
Отвернись, я должна встать.
На лице у него было такое изумление, что она даже
задержалась на секунду, не сразу выскочила из разгромленных недр сексодрома.
— С кем ты… не спишь, я не понял?
— Федор, ты все понял. Просто так случайно вышло, мы никак
не можем… у нас все равно ничего не получилось бы…
— Десять минут назад у нас все получилось превосходно.
— Да, но… это только одна сторона. Ты не понимаешь. Я с этим
выросла. Я не смогу.
— Что ты не сможешь?
Он зверел прямо на глазах.
Да нет, не может он озвереть. Интеллигентные люди не только
презирают секретные службы, они еще отлично умеют держать себя в руках. И
держат.
…Разве жандармские генералы могут быть интеллигентными?
— Федор, если бы я раньше знала, что ты… генерал, да еще…
фээсбэшник… я бы…
— Я все понял, — любезно закончил он. — Наконец-то. Ты не
подала бы мне руки. Ты не плюнула бы в мою сторону. И когда я в первый раз
спросил у тебя про кошку, ты запулила бы в меня моим же ведром с мальками.
Марина молча смотрела на него.
— Я должен был сразу представиться, конечно. Но у меня тут
дело, и я не хочу, чтобы оно закончилось, так и не начавшись.
«Она никогда не скажет, что наш сын похож на меня, — вдруг
подумал он уныло. — Никогда. И дело, оказывается, не в том, что я плохо
старался, или говорил не то, или не смотрел бразильские сериалы. Все дело в
том, что у нас имеются глубокие идеологические противоречия».
Федор Тучков Четвертый — генерал, разумеется! — понятия не
имел, что должен делать дальше. Оправдываться? Раскаиваться? Выставить ее,
голую, в холл? Забыть о том, что она существует?
— Федор, я не хотела тебя обидеть. Просто у нас дома…
— Понятно, понятно. У вас дома хранились архивы Солженицына,
а Шаламов прятался в подполе на вашей даче.
— Нет!
— Нет? Или все-таки да?
Он свесился с кровати, подхватил с пола подушку и
преувеличенно осторожно пристроил ее на край.
— Если тебя интересуют подробности, то моя работа связана в
основном с бумагами. Я пишу и читаю тонны бумаг. Я придумываю комбинации,
девяносто процентов из которых никогда не осуществятся и не понадобятся, бог
милостив!
— А ты?
— Что?
— Ничего, — бодро сказала Марина, — просто так.
— Я не расстреливаю людей, если ты об этом спрашиваешь. Я
занимаюсь внешней разведкой. Я дослужился до генерала не потому, что метко
стреляю или разбиваю кирпичи лбом, а потому, что я очень умный, черт тебя
побери!
На этом месте Марина почему-то отвлеклась от своих
инквизиторских и очень правильных мыслей.
— А кирпичи?
— Что?
— Вы вправду умеете разбивать лбом кирпичи?
— Мы — это кто?
— Ну… спецслужбы.
— Да, — согласился Федор Тучков, не ожидавший такого
поворота. — Сотрудников спецслужб учат разным… приемам.
— А тебя?
— И меня учили когда-то. Только я использую голову не для
того, чтобы разбивать ею кирпичи. Мы называемся аналитическая разведка. Ходим
на работу в галстуках и с портфелями. У нас скучная, кропотливая, нудная
работа. Мне очень нравится.
Марина подумала-подумала, покосилась на него и нерешительно
пристроилась рядом. Слава богу, он не стал «делать лицо», усмехаться и все в
таком духе. Он просто вытянул руку, и она нырнула и вынырнула у него под боком.
