— Проходите, проходите…
Мы оказались в тесной комнатке. Пахло кислым молоком и навозом. Стол был покрыт голубой клеенкой. На перекрученном шнуре свисала лампа. Вдоль стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат.
Навстречу поднялась средних лет женщина в зеленой кофте. На пологой груди ее мерцали ордена и значки.
— Линда Пейпс! — воскликнул Савкин. Мы поздоровались.
— Я ухожу, — сказал главный агроном, — если что, звоните по местному — два, два, шесть…
Мы с трудом разместились. Жбанков достал из кармана фотоаппарат.
Линда Пейпс казалась мне немного растерянной.
— Она говорит только по-эстонски, — сказала Белла.
— Это не важно.
— Я переведу.
— Спроси ее чего-нибудь для понта, — шепнул мне Жбанков.
— Вот ты и спроси, — говорю. Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно спросил: — Который час?
— Переведите, — оттеснил я его, — как Линда добилась таких высоких результатов?
Белла перевела.
Доярка что-то испуганно прошептала.
— Записывайте, — сказала Белла. — Коммунистическая партия и ее ленинский Центральный Комитет…
— Все ясно, — говорю, — узнайте, состоит ли она в партии?
— Состоит, — ответила Белла.
— Давно?
— Со вчерашнего дня.
— Момент, — сказал Жбанков, наводя фотоаппарат. Линда замерла, устремив глаза в пространство.
— Порядок, — сказал Жбанков, — шестерик в кармане.
— А корова? — удивилась Белла.
— Что — корова?
— По-моему, их нужно сфотографировать рядом.
— Корова здесь не поместится, — разъяснил Жбанков, — а там освещение хреновое.
— Как же быть?
Жбанков засунул аппарат в карман.
— Коров в редакции навалом, — сказал он.
— То есть? — удивилась Белла.
— Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею.
Я тронул Беллу за рукав:
— Узнайте, семья большая?
Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела:
— Семья большая, трое детей. Старшая дочь кончает школу. Младшему сыну — четыре годика.
— А муж? — спрашиваю. Белла понизила голос:
— Не записывайте… Муж их бросил.
— Наш человек! — почему-то обрадовался Жбанков.
— Ладно, — говорю, — пошли…
Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее старательно уложенные волосы поблескивали от лака.
Мы вышли на улицу. Шофер успел развернуться. Эви в замшевой куртке стояла у радиатора. Жбанков вдруг слегка помешался.
— Кыйк, — заорал он по-эстонски, — все! Вперед, товарищи! К новым рубежам! К новым свершениям!
Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и уехал. Белла Константиновна подписала его наряд.
Вечер был теплый и ясный. За рекой багровел меркнущий край неба. На воде дрожали розовые блики.
В дом идти не хотелось. Мы спустились на пристань. Некоторое время молчали. Затем Эви спросила меня:
— Почему ты ехал в Эстонию?
Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного — сидеть вот так, молчать, не думать?..
— Снабжение, — говорю, — у вас хорошее. Ночные бары…
— А вы? — Белла повернулась к Жбанкову…
— Я тут воевал, — сказал Жбанков, — ну и остался… Короче — оккупант…
— Сколько же вам лет?
— Не так уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой. Был вестовым у полковника Адера… Ранило меня…
— Расскажите, — попросила Белла, — вы так хорошо рассказываете.
— Что тут рассказывать? Долбануло осколком, и вся любовь… Ну что, пошли?
В доме зазвонил телефон.
— Минутку, — воскликнула Белла, на ходу доставая ключи. Она скоро вернулась, — Юхан Оскарович просит вас к телефону.
— Кто? — спрашиваю.
— Лийвак…
Мы зашли в дом. Щелкнул выключатель — окна стали темными. Я поднял трубку.
— Мы получили ответ, — сказал Лийвак.
— От кого? — не понял я.
— От товарища Брежнева.
— То есть как? Ведь письмо еще не отправлено.
— Ну и что? Значит, референты Брежнева чуточку оперативнее вас… нас, — деликатно поправился Лийвак.
— Что же пишет товарищ Брежнев?
— Поздравляет… Благодарит за достигнутые успехи… Желает личного счастья…
— Как быть? — спрашиваю. — Рапорт писать или нет?
— Обязательно. Это же документ. Надеюсь, канцелярия товарища Брежнева оформит его задним числом.
— Все будет готово к утру.
— Жду вас…
…Девушки принялись возрождать закуску. Жбанков и я уединились в спальне.
— Мишка, — говорю, — у тебя нет ощущения, что все это происходит с другими людьми… Что это не ты… И не я… Что это какой-то идиотский спектакль… А ты просто зритель…
— Знаешь, что я тебе скажу, — отозвался Жбанков, — не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать — жить не захочется. Все, кто думает, несчастные…
— А ты счастливый?
— Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться…
— Что же делать?
— Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя…
— Что же делать?
— Не думать. Водку пить. — Жбанков достал бутылку.
— Я, кажется, напьюсь, — говорю.
— А то нет! — подмигнул Жбанков.
— Хочешь из горла?
— Там же есть стакан.
— Кайф не тот.
Мы по очереди выпили. Закусить было нечем. Я с удовольствием ощущал, как надвигается пьяный дурман. Контуры жизни становились менее отчетливыми и резкими…
Чтобы воспроизвести дальнейшие события, требуется известное напряжение.
Помню, была восстановлена дефицитная райкомовская закуска. Впрочем, появилась кабачковая икра — свидетельство упадка. Да и выпивка пошла разрядом ниже — заветная Мишкина бутылка, югославская «Сливовица», кагор…
