– Конечно.
– Да ладно, – сказал он. – Врун из вас дерьмовый.
Я почувствовал, что краснею.
– Не такой, конечно, как из вас.
– По-моему, это означает, что я вам не нравлюсь.
– Это… нет, не означает.
– Тогда, выходит, вы не такой, как я.
– Я… – я спокойно взглянул ему в глаза, – у меня нет на этот счет никакого мнения.
Мне показалось, что сейчас он пристыженно потупится. Но он рассмеялся – громко и на редкость фальшиво, как смеются в телевизионных комедиях, за кадром, их якобы зрители.
– Потише, пожалуйста, – сказал я.
– А вы смешной. Знаете? Бока можно надорвать.
– Будьте любезны, потише. Она спит.
– Ну да, – сказал он, так и продолжая смеяться. – Извиняюсь.
Я молча протянул ему чек.
– А, спасибо.
Я ожидал, что, получив подачку, Эрик уйдет, однако он не стронулся с места, а лишь ухмылялся, глядя на меня.
– Вам еще что-нибудь нужно?
– Нет, друг. Все отлично. Но. Послушайте. Вы не проголодались? Мне что-то страшно есть хочется. Может, поедим вместе? Пойдемте, я заплачу. В знак признательности.
За те десять минут, которые потребовались нам, чтобы добраться до Сентрал-сквер, я раз, наверное, сто спросил себя, что я, собственно, делаю. И ответ был один: все это ради Альмы. Ради Альмы я готов терпеливо сидеть за одним с ним столом. Ради Альмы я увожу Эрика подальше от ее дома.
– Ну вот и пришли, – сказал он, открывая передо мной дверь ирландского паба.
Посетители, сидевшие там в этот час, напомнили мне отца: работяги, чья сутулость говорила о жизни, в которой единственным утешением было покойное кресло. Из колонок неслось нечто визгливое и агрессивное, негромкое, впрочем, – общее впечатление было такое, что певцу хочется разодрать общество, чтобы от него одни ошметки остались, но сделать это как-то поделикатнее.
Мы подыскали себе кабинку, заказали еду. Разговор повел Эрик, начавший расспрашивать меня о том, где я родился, как попал в Гарвард, где жил до знакомства с Альмой, как с ней познакомился – и тому подобном. С того времени, как он стал регулярно появляться в доме, я старался, как мог, избегать его, разговаривать с ним по возможности меньше, покидать комнату, когда он в нее входил. В определенном смысле я сам подготовил почву для этого ленча, во время которого он мог задавать мне любые вопросы, не обращая происходящее в допрос, а я не мог не отвечать на них, не обращаясь в его глазах в полного идиота. Социальные условности, которым я привык подчиняться, и его обаяние образовали, соединясь, мощный наркотик правды: я хорошо понимал, что происходит, и все-таки рассказывал ему больше, чем, как я, опять-таки, понимал, следовало. По сути, больше, чем когда-либо рассказывал Альме. Мы не добрались еще и до смерти моего брата, когда принесли заказанную нами еду, – и я обрадовался, что у меня появилось наконец, чем заткнуть себе рот. И, подождав, когда он откусит кусок от своего гамбургера, попытался перехватить инициативу, спросив:
– А чем занимаетесь вы?
Он перестал жевать, помолчал, потом:
– Я?
– Да.
– Это вы о чем?
– О том, чем вы занимаетесь.
– Типа, о работе?
– Если угодно, да.
– Ладно, – сказал он. – Ну, в общем, есть у меня одно дельце.
– Какого рода?
– Бизнес, – ответил он. – Только я не могу о нем рассказывать.
– Похоже, что-то сверхсекретное.
– Просто не хочу ничего сглазить, понимаете? Делаю, что должен делать. Как все мы, правильно? Вы же сами делаете то, что положено делать. Я хочу сказать, взгляните на себя со стороны.
Я положил свой гамбургер на тарелку.
– То есть?
– Я хочу сказать, вы живете в доме. Где вам самое место.
Я промолчал.
– Я рад, что вы с ней. Я уж говорил, я бы и сам при ней состоял, если бы мог. Да не могу – вы же знаете. Я уже жил с ней, ничего хорошего из этого не вышло. Но ей нужно, чтобы кто-то был с ней, и я скажу так, дружок: я рад, что это вы.
– Спасибо…
– Я насчет того, что она вам и вправду не безразлична, верно?
– Конечно.
– Ну так это ж видно. Мне тоже. Понимаете? Я все время беспокоюсь о ней. Эта ее болезнь… Только не говорите мне, будто она вас не беспокоит. Беспокоит же?
– Беспокоит.
– Ну вот. Конечно, беспокоит, вам же на нее не наплевать. Я это к тому, что вам следует спросить себя: становится ли ей лучше? – Он помолчал. – Становится?
– Нет.
– На самом деле становится только хуже.
– Это сказать трудно, – произнес я после паузы.
– Да ведь она сейчас совсем плоха, я ее такой и не видел никогда, а знаю вон сколько лет. Сколько у нее нынче приступов в неделю случается – два, три?
– Ну, все не всегда складывается так плохо.
– Но иногда складывается.
Я кивнул.
– Сумасшедший дом, приятель. Поверьте, в то время, когда я жил у нее, до такого не доходило, ни разу.
– Возможно.
– Даже вы наверняка понимаете, что на поправку здоровье ее не идет.
Я признал, что это так.
– Ну правильно, – сказал он. – Я ведь о чем? Вы и я знаем ее сейчас лучше, надо полагать, чем кто-либо другой. Так что вы думаете?
– Я думаю, что это ужасно. Да, ужасно.
– Н-е-е. Я не об этом. Я вот о чем: как по-вашему, она счастлива?
Мне хотелось выпалить: да, разумеется, счастлива, безусловно. В конце концов, у нее же есть я. Но мог ли я сказать это с чистым сердцем? За все время нашего знакомства мне ни разу не пришло в голову задать ей этот вопрос. Она по-прежнему улыбалась, когда мы разговаривали (но часто ли мы теперь разговаривали?), по-прежнему грызла свой шоколад (но часто ли она теперь испытывала голод?). Да и как его измерить, счастье? Я вспомнил о самой первой нашей беседе, начавшейся с вопроса о том, каким лучше быть – счастливым или умным. В то время противопоставление двух этих понятий представлялось мне в высшей степени оправданным. А сейчас я сидел, слыша, как из колонок изливается приглушенный гнев, как официантка советует бармену поцеловать ее в задницу, как посетители пофыркивают в свое пиво, и гадал, не есть ли счастье, которое я, как мне казалось, давал ей, просто-напросто проекцией всего того, что давала мне она.
– Не знаю, – сказал я.
– Если и вы не знаете, – сказал он, – значит, ответ таков: нет.
Я промолчал.
Он откинулся на спинку кресла, выпустил сквозь зубы воздух.
