– Все в порядке… – стуча зубами, сказала Ирка. Она промерзла настолько, что даже прикосновение сидящих рядом «близнецов» не грело, наоборот, казалось холодным и неприятным. – Отвезите нас в центральную городскую больницу поскорее…
Водитель неожиданно успокоился – видно, посчитал упоминание о больнице объяснением всех странностей – и торопливо завел двигатель. Ирка снова опустила голову, зажав ее между ладонями.
«З латыря-камня возьму огню, с питуна крови, пожгу вси мхи, вси болоты, вси крутыи береги. Не буде вам ани пристанища, ани прибежища…»
«Близнецы» неожиданно отодвинулись, вжимаясь в дверцы машины – словно норовя оказаться от бормочущей заговор Ирки подальше.
* * *
Боль, боль, боль… Боль плавила тело и тут же замораживала его в ледяную глыбу без движений и ощущений. Ползла от руки – ладонь, локоть, предплечье смерзлись в неподвижную чушку, пальцы торчали замороженными в лед сосисками – и двигалась дальше, отхватывая одну часть тела за другой. Сердце билось редко – тук… тук… – а хотелось, чтоб оно замерло, не дергалось, не мучило. Каждый его удар вызывал новую волну боли, она прокатывалась по всем членам, гоня густеющую, как смола, кровь, и новая часть тела отмирала, смерзалась… Вокруг плавала непроницаемая, душная темнота, заливала с головой, поднималась все выше, выше…
– Не довезем… – далекие-далекие, нереальные голоса шебуршили в ушах, как мыши на даче под полом. – Непонятно, почему он еще живой, давно уже паралич сердечной мышцы должен…
– Живой – довезем! – яростно, как ругательство, рявкнул второй голос. – Слышь, парень, ты только держись! Ты держишься, вот и продолжай, хотя никто тут не понимает, как ты держишься, но и плевать – главное, не сдавайся! Противоядие уже едет, и ты едешь, в больнице встретитесь…
– Уходит он, а не едет, – проворчал первый голос. – Пульс падает, дыхание…
– Кислород! – заорал яростный. – Сердце стимулируйте!
Голоса стали отдаляться, пропадать, гаснуть, как если бы прикрутили звук телевизора, зато другой голос, хорошо знакомый, страстный девчоночий, быстро-быстро зачастил:
«Заговариваю я Арину, Марину, Катрину, Магдалену, Голубею, Авдокею, Шкурлупею, Настасею. Змея-веретеница, уними свою войску, пухлину и ярость, и жарость. Не унимешь ты – я униму…»
Боль вдруг не то чтоб совсем схлынула, но будто отпрянула в испуге. Сквозь заливающую все вокруг черную воду словно пробился слабый бледно-серый свет, как зимой перед восходом.
– Стабилизировалось, – удивленно произнес первый голос, – надо же, стабилизировалось!
– Ну силен ты, парень, ну силен, слушай, может, ты инопланетянин какой, неважно, ты держись, мы уже совсем приехали… – зачастил второй голос, и тут же его слова утонули в яростном, повелительном выкрике девчонки:
«На корабель тэбэ, змию-гадину, посаджу, на сине моря зпущу. Як униметься буря-хвыля, розибьеться той корабель. Я корабель соберу, зализными гвоздями собью, на вас, змей-червей, нашлю…»
Застывшая в жилах черная, страшная, густая кровь-смола вдруг неловко, как червяк, которого ткнули гвоздем, шевельнулась и стала отползать, подобно приливной волне. Ползла назад, и тело начало оживать – как оживает напрочь отсиженная нога, наполняясь пронзительной, острой, но уже совсем другой, живой болью!
Андрей вдруг почувствовал, как содрогается жесткая каталка и как, завывая сиреной и подпрыгивая на ухабах, мчится, ломясь через улицы и перекрестки, машина «Скорой помощи». Вираж, Андрея швырнуло от стены к стене…
– Держи, держи! – чьи-то руки вцепились в него с двух сторон. – Скорее, скорее! – каталку подхватили, колеса грохотнули об асфальт, Андрей глухо застонал.
– Все-все, уже приехали, держись, инопланетянин, не смей помирать сейчас!
Андрей хотел успокоить невидимого обладателя голоса: он и не думал умирать, что за глупости! – но тело не шевельнулось, а изо рта вырвался только невнятный хрип.
Зато девчоночий – Иркин голос, конечно, Иркин! – заговорил успокаивающе, как няньки напевают засыпающим детям:
«Ты, водица-царица, обмывала крутые бережки и жовтые пески, обмый раба божьего Андрея – тэбэ на синим мори слава!»
Тьма перед глазами отступила – будто стекла, открывая голову, волна темного прилива, и Андрей увидел промелькнувшую над ним притолоку, потом в глаза ударил яркий свет галогенных ламп под потолком больничного коридора.
– Что, живой? – изумился кто-то. – Ну надо же, а я был уверен – зря сыворотку везем! Любой нормальный человек уже б три раза помер! Значит, жить будет!
«Слово мое крепко, во веки веков, аминь!» – отчеканил Иркин голос.
Луч галогенной лампы остро блеснул на кончике иглы – будто прямо в глаз уколол, а самого укола Андрей уже не почувствовал. Он снова проваливался в темноту – на сей раз спокойную, как темнота собственной спальни, и отдаленный голос, кажется, мамин, а может, и не мамин, прошептал:
– Все будет хорошо…
* * *
В подскакивающем на дороге такси Ирка резко выпрямилась и отрывисто выдохнула. Она не знала, вышло у нее или нет, но голова отчаянно кружилась, как бывало после особенно мощного заговора, и это давало надежду. Больше она ничего сделать не могла. Оставалось только ждать – они доедут и все узнают.
– Все будет хорошо, – как заклятие повторяла она, – все будет хорошо…
И обхватила себя руками за плечи – водитель включил печку, и отогревающееся тело заломило острой, обжигающей болью.
«Близнецы» все жались к дверцам машины. И глядели на Ирку странно – с отчетливой уважительной… неприязнью.
В редких, по-зимнему просвечивающихся насквозь кустах у центральной городской больницы поднялась на хвосте крупная зелено-желтая кобра. Угрожающе раздула капюшон и разразилась отрывистыми, злобными лающими звуками. Припала на брюхо и струящейся лентой заскользила ко входу.
* * *
Андрей открыл глаза. Полежал, бездумно изучая обшарпанный грязно-белый потолок, расчерченный молниями черных трещин. Попытался повернуться на бок, но что-то мешало. Он тяжело перекатил голову. Рука лежала на отлете, будто была не частью его тела, а посторонним мешающим придатком. Андрей попытался пошевелить пальцами – рука напряглась, пальцы задвигались, но вместе с ними неприятно дернулась уходящая в вену игла капельницы. Андрей снова замер, наблюдая, как из прозрачного флакона одна за другой скатываются капли. Тело наполняла слабость. Но это была не противная, одуряющая слабость, а совсем другая, какая бывает после долгой болезни, когда ты уже выздоравливаешь, но вся семья еще танцует вокруг тебя – мама не выходит из кухни, готовя вкусненькое, а отец притаскивает то новый диск с фильмом, то классную книжку.
Кстати, где они? Стараясь не потревожить воткнутую в руку иглу, Андрей приподнял голову, озираясь по сторонам. Больничная палата походила на длинный шкаф, в который зачем-то вкатили окруженную капельницами и даже парой стареньких мониторов кровать. Что соседей нет – хорошо, но где родители? Они не знают, что он в больнице? Андрей даже головой помотал – такого просто быть не могло! Никогда-никогда в жизни он не оставался со своими бедами один на один – мама и отец всегда появлялись рядом. И вот теперь их сын лежит на больничной койке, весь истыканный иголками, а они не знают, что с ним?
