– Так… Нажим в заглавных буквах… Шатен… Промежуток между "бэ" игвердымзнаком…Узкиеглаза… Незамкнутый овал… Курит одну сигарету за другой… "Эр", переходящее в "е"… Ботинки сорок третьего размера… Хорошо… Короткий росчерк над буквой "дэ"… Усы… Перекладина… Оборванная линия…Шурка Богуславский…
Затем отец поднялся и торжественно воскликнул:
– Это написал Шурик Богуславский!
Анонимщика разоблачили. Предпринятое отцом графологическое исследование дало блестящие результаты. Богуславский сознался.
Было организовано собрание. И мой отец сказал:
– Шура! Александр Германович! Ну как же ты, член партии, мог это совершить?!
Я потом говорил отцу:
– То, что Богуславский – коммунист, вполне логично. Это-то как раз логично и естественно…
Но он продолжал сокрушаться:
– Коммунист… Член партии… Фигура, облеченная доверием…
Было в моем отце какое-то глубокое и упорное непонимание реальной жизни…
События между тем принимали довольно неясный оборот. Я печатался на Западе. Дочка моего отца полюбила юного сиониста Леню. Молодожены собирались уезжать. Я колебался между тюрьмой и Парижем…
Наконец, моего отца выгнали с работы.
– Ну и хорошо, – сказал я, – поедем вместе.
– Куда?
– Куда угодно. В капиталистические джунгли.
– И что там делать?
– Ничего. Стареть…
Мой отец почти рассердился. Еще бы – покинуть сцену в третьем акте! За три минуты до аплодисментов!..
Что я мог сказать ему? Что мы – не сцена, а партер? Что наступил антракт? Что он может тянуться до святого пришествия?..
(Да отец мой, видимо, и не знал, что такое – святое пришествие.,.) Сначала уехали моя жена и дочка. Затем сестрица с Леней. После них – я, мать и собака…
Через год в Америку приехал мой отец. Поселился в Нью-Джерси. Играет в бинго. Все нормально. Аплодисментов ждать пока что неоткуда…
И только одно меня беспокоит… Не беспокоит, а удивляет, что ли… В общем, моя жена при каждом удобном случае… Если какое-то происшествие или литературное сборище… Короче, что бы я ни сделал. моя жена всегда повторяет:
– Боже, до чего ты похож на своего отца!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером.
К этому имелось множество самых разнообразных предпосылок. Однако не будем забегать вперед…
Тетка моя была известным литературным редактором. Муж ее – Арон – заведовал военным госпиталем. Помимо этого он читал лекции и коллекционировал марки. Это была дружная, хорошая семья…
Мой старший брат родился при довольно загадочных обстоятельствах. До замужества у тетки был роман. Она полюбила заместителя Сергея Мироновича Кирова. Звали его – Александр Угаров. Старики ленинградцы помнят этою видного обкомовского деятеля.
У него была семья. А тетку он любил помимо брака.
И тетка оказалась в положении.
Наконец пришло время рожать. Ее увезли в больницу.
Мать поехала в Смольный. Добилась приема. Напомнила заместителю Кирова о сестре и ее проблемах.
Угаров хмуро сделал несколько распоряжений. Обкомовская челядь строем понесла в родильный дом цветы и фрукты. А в теткино жилище был доставлен миниатюрный инкрустированный ломберный столик. Видимо, реквизированный у классово чуждых элементов.
Тетка родила здорового симпатичного мальчика Борю. Мать решила снова поехать в обком. Добиться приема ей не удалось. И не потому, что Угаров зазнался. Скорее наоборот. За эти дни счастливого папашу арестовали как врага народа.
Шел тридцать восьмой год… Тетка осталась с младенцем.
Хорошо, что Угаров не был ее мужем. Иначе бы тетку сослали. А так – сослали его жену и детей. Что, конечно, тоже неприятно.
Видимо, тетка сознавала, на что идет. Она была красивой, энергичной и независимой женщиной. Если она и боялась чего-нибудь, то лишь партийной критики…
К тому же появился Арон. Видимо, он любил мою тетку. Он предложил ей руку и сердце.
Арон был сыном владельца шляпной мастерской. При этом он не выглядел типичным евреем – близоруким, хилым, задумчивым. Это был высокий, сильный, мужественный человек. Бывший революционный студент, красноармеец и нэпман. Впоследствии – административный работник. И, наконец, в преклонные годы – ревизионист и диссидент…
Арон боготворил мою тетку. Ребенок называл его – папа…
Началась война. Мы оказались в Новосибирске. Боре исполнилось три года. Он ходил в детский сад. Я был грудным младенцем.
Боря приносил мне куски рафинада. Он нес их за щекой. А дома вынимал и клал на блюдце.
Я капризничал, сахар есть не хотел. Боря с тревогой говорил нашим родителям:
– Ведь сахар тает…
Потом война кончилась. И мы уже больше не голодали…
Мой брат рос красивым подростком западноевропейского типа. У него были светлые глаза и темные курчавые волосы. Он напоминал юных героев прогрессивного итальянского кино. Так считали все наши родственники…
Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Он вел дневник, куда записывал мудрые изречения. Посадил в своем дворе березу. В драматическом кружке ему поручали роли молодогвардейцев…
Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример.
Он был правдив, застенчив и начитан. Мне говорили – Боря хорошо учится, помогает родителям, занимается спортом… Боря стал победителем районной олимпиады… Боря вылечил раненого птенца… Боря собрал детекторный приемник. (Я до сих пор не знаю, что это такое…) И вдруг произошло нечто фантастическое… Не поддающееся описанию… У меня буквально не хватает слов…
Короче, мой брат помочился на директора школы.
Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню физкультурника. Рядом толпились одноклассники.
Кто-то сказал, глядя в окно:
– Легавый пошел…
(Легавым звали директора школы – Чеботарева.) Далее – мой брат залез на подоконник. Попросил девчонок отвернуться. Умело вычислил траекторию. И окатил Чеботарева с ног до головы…
Это было невероятно и дико. В это невозможно было поверить. Через месяц некоторые из присутствующих сомневались, было ли это в действительности. Настолько чудовищно выглядела подобная сцена.
Реакция директора Чеботарева тоже была весьма неожиданной. Он совершенно потерял лицо. И внезапно заголосил приблатненной лагерной скороговоркой:
