Что сказать в заключение? Я аплодировал громче всех. У меня даже остановились новые часы!..
Захватив номер «Советской Эстонии», я отправился в гостиницу. Питерсон встретил меня дружелюбно. Ему перевели «с листа» мою заметку.
Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая:
– Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо мне написали таким мелким шрифтом!..
Обсуждение в ЦК
Наконец пришла из типографии верстка. Художник нарисовал макет обложки – условный городской пейзаж в серо-коричневых тонах.
Мне позвонил Аксель Тамм. Я заметил, он чем-то встревожен.
– В чем дело? – спрашиваю.
– ЦК Эстонии затребовал верстку. В среду – обсуждение.
Я нервничал, ждал, волновался.
Обсуждение было закрытым. Меня, естественно, не пригласили. То есть это, конечно, не очень естественно. В общем, не пригласили. Целый день я пил коньяк. Выкурил две пачки «Беломора». Наконец звонит Эльвира Кураева:
– Поздравляю! Все отлично! Будем издавать!
Позже я узнал, как все это было. Сообщение делал инструктор ЦК Ян Труль. Мне кажется, он талантливо построил свою речь. Вот се приблизительное изложение:
«Довлатов пишет о городских низах. Его персонажи – ущербные люди, богема, Их не печатают, обижают. Они много пьют, допускают излишества помимо брака. Чувствуется, рассказы автобиографические. Довлатов и его герои – одно. Можно, конечно, эту вещь запретить, Но лучше – издать. Выход книги будет естественным и логичным продолжением судьбы героев. Выход книги будет частью ее сюжета. Позитивным жизнеутверждающим финалом. Поэтому я за то, чтобы книгу издать…»
Я ждал сигнального экземпляра, медленно тянулись дни, полные надежд.
Еще раз позволю себе отвлечься.
Прекрасная Эллен
Однажды сижу я в редакции. Заходит красивая блондинка. Модель с рекламного плаката финской бани.
– Здравствуйте. Меня зовут Эллен.
– Очень приятно.
– Давно хотела с вами познакомиться. Вы любите стихи Цветаевой?
– Кажется, люблю.
– А Заболоцкого?
– Тоже…
Мы беседовали около часа. Я так и не понял, зачем она явилась. На следующий день опять приходит:
– Вам не кажется, что разум есть осмысленная форма проявления чувства?
– Кажется…
Беседуем.
И так – всю неделю.
Я говорю приятелю:
– Миша, что все это значит?
– И ты еще спрашиваешь! Надо брать! Чувиха – в полной боевой готовности. Уж я-то в этих делах разбираюсь…
Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем? Так ведь и обидеть женщину недолго…
На следующий день я осторожно предложил:
– Может быть, отправимся куда-нибудь? Выпьем, помолчим…
– О, нет, я замужем.
– А если по-товарищески?
– Не стоит. Это лишнее.
На следующий день опять является. Передумала, наверное.
– Ну как? – говорю. – Тут рядом мастерская одного художника-супрематиста… (Супрематист мне ключ оставил.)
– Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете?!
Это продолжалось три недели. Наконец я разозлился:
– Скажите откровенно. Ради чего вы сюда ходите? Что вам нужно от меня?
– Понимаете, у вас язык хороший.
– Что?
– Язык. Литературный русский язык. В Таллинне, конечно, много русских, Только разговаривают они грубо, примитивно. А вы говорите ярко, образно… Я переводами занимаюсь, мне необходим литературный язык… В общем, я беру уроки, Разве это плохо? Кое-что я даже записываю.
Эллен перелистала блокнот.
– Вот, например: «В чем разница между трупом и покойником? В одном случае – это мертвое тело. В другом – мертвая личность».
– Веселые, – говорю, – мыслишки.
– Зато какая чеканная форма! Можно, я снова приду?..
Прекрасная Эллен! Вы оказали мне большую честь! Ваши переводы – ужасны, но, я думаю, они станут лучше. Мы вместе постараемся…
Загадочный Котельников
Нас познакомили в одной литературной компании. Затем мы несколько раз беседовали в коридоре партийной газеты. Бывший суворовец, кочегар, что-то пишет… Фамилия – Котельников.
Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об этом уславливались.
Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил. Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем, это ерунда. Мы были в хороших отношениях. Единственное меня чуточку настораживало: литератор и пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал где-то шикарную одежду. Интересовался мебелью… Нельзя, будучи деклассированным поэтом, заниматься какими-то финскими обоями. А может быть, я просто сноб…
Зачем я рассказываю о Котельникове? Это выяснится чуть позже.
Все рушится
Однажды Котельников попросил на время мои рассказы.
– У меня есть дядя, – сказал он, – главный редактор эстонского Кинокомитета. Пусть ознакомится.
– Пусть.
Я дал ему «Зону». И забыл о ней.
И вот пронесся слух – у Котельникова обыск.
Вообще наступила тревожная пора. Несколько молодых преподавателей ТПИ уволили с работы. Кому-то инкриминировали самиздат, кому-то – чистую пропаганду. В городе шли обыски. Лекторы по распространению грозно хмурили брови.
Чем это было вызвано? Мне рассказывали такую версию.
Группа эстонцев направила петицию в ООН. «Мы требуем демократизации и самоопределения… Хотим положить конец насильственной русификации… Действуем в рамках советских законов…»
Через три дня этот меморандум передавали западные радиостанции.
Еще через неделю из Москвы поступила директива – усилить воспитательную работу. А это значит – кого-то уволить. Разумеется, помимо следствия над авторами меморандума. Ну и так далее.
У Котельникова был обыск. Не знаю, в чем он провинился. Дальнейших санкций избежал. Не был привлечен даже к качестве свидетеля.
Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы. Я отнесся к этому спокойно. Разберутся – вернут. Не из-за меня же весь этот шум. Там должны быть горы настоящего самиздата.
