(Спрашивается, почему же их должен был терпеть Андропов в Москве?..)
И все-таки популярность нашей газеты росла. Мы побуждали читателей к спорам. Касались запрещенных тем. Например, позволяли себе критиковать Америку.
Поклонников у нас становилось все больше. Но и количество противников росло.
Помню, мы опубликовали в «Зеркале» рецензию на книгу Солженицына. И были в ней помимо дифирамбов мягкие критические замечания.
Боже, какой начался шум!
– Кто смел замахнуться на пророка?! Его особа священна! Его идеи вне критики!..
Десятилетия эти болваны молились Ленину. А теперь готовы крушить монументы, ими самими воздвигнутые.
Казалось бы, свобода мнений – великое завоевание демократии. Да здравствует свобода мнений!.. С легкой оговоркой – для тех, чье мнение я разделяю.
А как быть с теми, чьего мнения я не разделяю? Их-то куда? В тюрьму? На галеры?..
Люди уехали, чтобы реализовать свои законные права. Право на творчество. Право на материальный достаток. И в том числе – священное право быть неправым. Право на заблуждение!
Дома тех, кто был не прав, убивали. Ссылали в лагеря. Выгоняли с работы. Но сейчас-то мы в Америке. Кругом свобода, а мы за решеткой. За решеткой своей отвратительной нетерпимости…
Четыре телефона было в нашей редакции. И все они звонили беспрерывно. Иногда мы выслушивали комплименты. Гораздо чаще – обвинения и жалобы. Видимо, негативные эмоции – сильнее.
Со временем мне надоело оправдываться. Пускай думают, что именно я отравил госпожу Бовари…
Так прошло месяцев шесть, Мы побывали в Чикаго, Детройте, Бостоне, Филадельфии. Встречали нас очень хорошо. Наши поклонники образовали что-то вроде секты. Мы по-прежнему были главной темой разговоров в эмиграции. При этом еженедельно теряли долларов четыреста. Денег оставалось все меньше. Но мы все равно ликовали…
Лирическое отступление
В Америке нас поразило многое. Телефоны без проводов и съедобные дамские штанишки. Улыбающиеся полицейские и карикатуры на Рейгана… Чему-то радуемся, чему-то ужасаемся. Ругаем инфляцию, грязь в метро, нью-йоркский климат, чернокожих подростков с транзисторами…
И конечно же, достается от нас тараканам. Тараканы занимают среди язв капитализма весьма достойное место.
Вообразите шкалу негативных эмоций. На этой шкале тараканы располагаются, я думаю, между преступностью и гнусными бумажными спичками. Чуть ниже безработицы и чуть выше марихуаны.
Кто скажет, что мы выросли неженками? Дома было всякое. Дома было хамство и лицемерие. КГБ и цензура. Коммунальные жилища и очереди за мылом.
А вот тараканов не было. Я их что-то не припомню. Хотя жить приходилось в самых разных условиях.
Однажды я снял комнату во Пскове. Ко мне через щели в полу заходили бездомные собаки. А тараканов, повторяю, не было.
Может, я их просто не замечал? Может, их заслоняли более крупные хищники? Вроде уцелевших сталинистов? Не знаю…
Короче, приехали мы, осмотрелись. И поднялся ужасный крик:
– Нет спасения от тараканов! Лезут, гады, изо всех щелей! Ну и Америка! А еще цивилизованная страна!
Начались бои с применением химического оружия. Заливаем комнаты всякой ядовитой дрянью.
Вроде бы и зверя нет страшнее таракана! Совсем разочаровал нас проклятый капитализм!
А между тем кто видел здесь червивое яблоко? Хотя бы одну гнилую картофелину? Не говоря уже о старых большевиках…
И вообще, чем провинились тараканы? Может, таракан вас когда-нибудь укусил? Или оскорбил ваше национальное достоинство? Ведь нет же…
Таракан безобиден и по-своему элегантен. В нем есть стремительная пластика маленького гоночного автомобиля.
Таракан не в пример комару – молчалив. Кто слышал, чтобы таракан повысил голос? Таракан знает свое место и редко покидает кухню.
Таракан не пахнет. Наоборот, борцы с тараканами оскверняют жилище гнусным запахом химикатов.
Мне кажется, всего этого достаточно, чтобы примириться с тараканами. Полюбить – это слишком. Но примириться, я думаю, можно. Я, например, мирюсь. И надеюсь, что это – взаимно…
Боголюбов топает ногами
Редактор «Слова и дела» без конца шельмовал нас в частном порядке. Газета его хранила молчание. Напасть открыто – значило бы дать рекламу конкуренту. Да еще бесплатную.
Мы же то и дело выступали с критикой. И Боголюбов не выдержал. Он написал большую редакционную статью – «Доколе?». «Зеркало» в этой статье именовалось «грязным бульварным листком». А я – «бывшим вертухаем».
Речь в статье, естественно, шла о том, что мы продались КГБ.
В ответ я написал:
Открытое письмо
редактору газеты «Слово и дело»
Уважаемый господин Боголюбов!
Я прочитал вашу статью «Доколе?». Мне кажется, она знаменует собой новый этап вашей публицистической деятельности. И потому заслуживает серьезного внимания.
Статья написана абсолютно чуждым вам языком. Она напориста и агрессивна. Более того, в ней попадаются словечки из уголовно-милицейского жаргона. (Например, «вертухай», как вы соизволили дружески меня поименовать). И я бесхитростно радуюсь этому, как сторонник живого, незакрепощенного литературного языка.
Я оставляю без внимания попытки унизить меня, моих друзей и наш еженедельник. Отказываюсь реагировать на грубые передержки, фантастические домыслы и цитируемые вами сплетни.
Я оставляю без последствий нанесенные мне оскорбления. Я к этому привык. К этому меня приучили в стране, где хамство является нормой. Где за вежливым обращением чудится подвох. Где душевная мягкость воспринимается как слабоумие.
Кем я только не был в жизни! Стилягой и жидовской мордой. Агентом сионизма и фашиствующим молодчиком. Моральным разложенцем и политическим диверсантом. Мало того, я – сын армянки и еврея – был размашисто заклеймен в печати как «эстонский националист».
В результате я закалился и давно уже не требую церемонного отношения к себе. Что-то подобное я могу сказать и о нашей газете. Мы – не хризантема. Нас можно изредка вытаскивать с корнем, чтобы убедиться, правильно ли мы растем. Мне кажется, нам это даже полезно.
Короче, быть резким – ваше право старшего, или, если хотите, право мэтра. Таким образом, меня не унижает форма ваших слово изъявлений. Меня интересует не форма, а суть.
Что же так неожиданно вывело из равновесия умного, интеллигентного, пожилого господина? Что заставило его нарушить обет молчания? Что побудило его ругаться и топать ногами, опускаясь до лагерной «фени»? Чем мы так досадили вам, господин Боголюбов?
