«Ну и дичь…» – обреченно вздохнул Сварог. Однако промолчал:
в шеренгах царило явственное оживление, ночные страхи помаленьку экипаж
покидали. Считая произведенный эффект достаточным, Тольго неожиданно взревел:
– Команды «вольно» не было, акульи потроха вам в
глотку!.. – И опять понизил голос: – А теперь я жду, что каждый из вас
посчитает личным долгом приложить все старания, чтобы поймать затесавшегося в
наши ряды изменника. Разделитесь на тройки, и пусть двое по очереди допросят
третьего о том, где он был и что делал сегодня ночью. Если заметите ложь,
масграму Рошалю докладывайте немедля… А для начала я хочу, чтобы вперед
выступили все, кто может что-нибудь важное сообщить о стоявшем ночью у штурвала
и бесследно сгинувшем матросе Готтане.
И ведь, что характерно, ни одну из своих пословиц не
ввернул. Хитрый шельмец, знает, как с командой обращаться…
Вперед моментально выступило пятеро матросов – и, что
характерно не менее, исключительно из гидернийских. Сварог внутренне напрягся:
приказа стучать друг на друга как явно, так и скрыто он Тольго не давал – по
причине возможного нанесения урона боевому духу, – однако хитрый боцман,
как видно, знал, что делал…
Выяснилось, что Готтан запросто мог слопать чужой кусок
пирога и особенно был падок на сладкое. Что Готтан был нерадив, и прежний
шторм-капитан однажды в запале распорядился вышвырнуть оболтуса за борт, но
виновник на коленях вымолил прощенье. Что у Готтана в родичах писарь – конечно,
не в самом Адмиралтействе, но на весьма почетной должности, да и сам Готтан из
зажиточных мещан. В Катрании, столице Гидернии, его отец держал скобяную лавку,
в которую запросто забегали адъютанты самого шудбината
[16]
Мадира. Что аккурат перед Исходом Готтан продул в «сто один» жалованье за три
месяца и старинную серебряную бритву, так что вечно побирался и клянчил бритву
у кого-нибудь из сотоварищей, причем просить у тоуран… простите, у клаустонцев
брезговал…
В общем, ясное дело, ничего ценного из этих рассказов Сварог
не выудил. Подспудно он ожидал, что, опасаясь перекрестного допроса соседей в
строю, «изменник» воспользуется поводом свалить вину на канувшего (похоже, с
концами) рулевого и окажется среди пятерых болтунов – а уж его бы Сварог
вычислил в два счета. «Изменник» охаивал бы исчезнувшего рулевого самым
нахальным образом, благо опровергнуть наветы было некому… Выступившие из строя
матросики чистосердечно морщили лбы в потугах вспомнить что-нибудь этакое,
однако все преступления, в которых они обвиняли Готтана, не стоили выеденного
яйца.
Сварогу показалось было, что голос одного из пятерки весьма
схож с голосом невидимки, подслушанным ночью на камбузе. Он несколько раз
специально переспрашивал матросика, заставлял повторять одно и то же… Нет,
показалось. А Гор Рошаль со своей стороны бродил сомнамбулой меж разбившегося
на кучки экипажа и краем уха подмечал все хоть на йоту подозрительное. И через
каждые десять шагов поворачивался к Сварогу и пожимал плечами. Дескать, все
мимо. А жаль. Молчала даже благоприобретенная способность видеть ложь – пусть
репутацию уже и подмочившая, однако актуальности не потерявшая.
Сварог весомо поблагодарил болтунов, подчеркнул, что
полученным от них сведениям цены прямо-таки нет, одарил каждого центавром и
отпустил. Экипаж расходился, вполголоса обсуждая нововведения и ночные
странности…
– Откройте-ка арсенал, – раздумчиво сказал Сварог
Тольго. – Оружие раздайте, чует мое сердце, пригодится…
За его спиной раздалось виноватое покашливание. Это, вот
счастье-то, продрал зенки Пэвер и теперь благоухал на весь корабль вокруг
стойким перегарищем. Позади генерала, будто чтобы старик не сбежал, кривила
гримасу Чуба-Ху.
– Мастер старший помощник, я вами недоволен, –
яростным усилием сдерживая губы, дабы те не расползлись в улыбке, как можно
холоднее заявил Сварог.
– Граф, я чувствую себя, будто натер виски рауттанскими
грибами, – Пэвер потер небритый подбородок. – Навакой клянусь, этот
стервец подсыпал в вино какую-то дрянь. Я видел, что свою кружку он даже не
пригубил. Но, старый дурак, не придал должного…
– Оставьте оправдания, мастер старпом.
– Нет, честное слово, я ведь и выпить-то успел всего
две кружки. Разве это норма? Комариный укус. Дробинка – а с ног свалило
капитально. Точно говорю: этот поганец пытался меня отравить. Жизнью клянусь,
граф, на корабле творится что-то недоброе. Вон и Чуба может подтвердить…
– Я не уверена, – тихо сказала Чуба, на Сварога не
глядя, – но отдала бы многое, чтобы оказаться на палубе другого корабля. Я
не могу понять, что пытается завладеть кораблем, но стоит послушать крысиный
писк, как понимаешь размеры надвигающейся опасности… Это магия, но очень…
странная. Я раньше такой не встречала. Морская магия…
– Где ты была ночью?
– Мне показалось, что на корабле есть кто-то чужой, –
отрывисто проговорила Чуба-Ху. – Тот, кого раньше не было. И это… не
совсем человек. От него пахло рыбой. Но не так, как от рыбака – он сам был
рыбой…
– Человек-рыба? – нахмурился Сварог, спросил
осторожно: – Вроде… тебя? Оборотень?
– Нет, – она совсем по-собачьи мотнула
головой. – Когда я человек, то я человек, а когда волк – тогда я волк. А
этот… этот был одновременно и человеком, и рыбой… Я не могу объяснить.
– А тебе это… не показалось? Тут, знаешь ли, многим
последнее время мерещится черт-те что…
Чуба ничуть не обиделась.
– Я побежала за ним – туда, где вы храните порох, но он
меня почуял, спрятался. Я не нашла. Он был. Это точно.
Люди-рыбы, час от часу не легче. Необходимо обыскать весь
корабль, иначе…
От возглавляемой Рошалем группы подбежал матрос:
– Маскап Сварог, масграм Рошаль просит вас подойти к
борту, – голос матроса опять вибрировал на грани паники – будто и не
распинался только что перед всей командой боцман Тольго ради поднятия боевого
духа.
– Что еще? – скрипнул зубами Сварог и решительно
зашагал к компании, по пояс перегнувшейся через фальшборт, словно углядевшей за
бортом голую разбитную русалку. Помятый генерал и Чуба, естественно, двинулись
за ним.
– Что там… – рыкнул Сварог и прикусил язык.
Ответ и так был ясен.
На кабелот вокруг корабля вода была не зеленой, не синей, не
по-ночному фиолетовой. Даже в вечных димерийских сумерках вода за бортом сияла
глубоким иссиня-черным цветом – не имела темный оттенок, а, как говорили
классики, была именно «радикально черного цвета». И не оставалось сомнений, что
виной не вздыбившийся со дна ил: в данное время и в данном месте это был
«природный» цвет воды. А в бисты надвигался туман – белесый, плотный, густой,
как кисель…
Чувствующий себя виноватым и стремящийся искупить вину
Пэвер, хотя его никто не спрашивал, забубнил:
