Я даже вздрогнул. Так вот почему он оказался "неспособным" к несению наказания. Ганка спас его от петли - стрелял с десяти шагов в упор и все-таки не убил. Как бы не в силах нагляде-ться, я смотрел на каштановую бороду, серые спокойные глаза, а видел не это, а то, как пятнадцать лет назад его, обвисшего и окровавленного, выносила из кабинета топочущая, до смерти перепу-ганная охрана, а прямо перед столом, на ковре, в черной луже крови лежал маленький человек с размозженным черепом и браунингом в далеко откинутом, твердом и злобном кулачке.
- Поэтому вас и освободили? - спросил я ошалело.
Полицейский вдруг внимательно посмотрел на меня, быстро сунул документы Гарднеру и приказал:
- Идите!
Гестаповец положил бумажник в карман и сказал нам обоим:
- Я сейчас зайду на почту, а вы тем временем подумайте. Я сейчас выйду.
И тут мной овладела такая бессильная злоба, так меня затрясло, что я не помню, как подскочил к нему и схватил его за воротник. Еще секунда - и я ему выбил бы челюсть, но он только слегка отвел голову и мягко, но сильно перехватил мою руку на лету.
- Какой же вы невыдержанный! - сказал он почти добродушно. - А ведь журналист. Разве кулаком что-нибудь докажешь? Почитайте-ка собственные фельетоны!
- Ну, вы лишнего-то тоже не болтайте! - обрезал его полицейский. Какой еще кулак! Что никто вас не трогал, тому я свидетель.
- Да что вы, что вы, сержант! - любезно развел руками Гарднер. - Разве я заявляю претензии? До свидания! - Он пошел и остановился. - Но только два слова на прощание вам, дорогой господин Мезонье. Вы же юрист - вот я все время с большим удовольствием читаю ваши интереснейшие статьи, - так неужели же вам не понятно, что если меня десять лет тому назад судили и осудили, то это только потому, что какие-то очень уважаемые круги сочли, что им будет спокойнее, если я, вместо того чтобы гулять по Парижу и Берлину, буду сидеть за решеткой. И если меня освободили, то опять-таки потому, что эти же самые в высшей степени авторитетные и высокочтимые круги вдруг решили, что теперь для их безопасности и спокойствия нужно, чтоб я именно гулял по Берлину и Парижу, а не сидел за решеткой. Вот и все! До свидания!
Что мне оставалось делать? Он все понимал и знал. Знал, где я был, знал, что я сейчас делаю, кем работаю, я же про него не знал ровно ничего, даже что он такой же равноправный гражданин, как и я, и того не знал. Вот он повернулся к нам спиной и пошел к зданию почты, за письмами, которые получает на имя убитого им Жослена. Конечно, теперь он уже не постесняется их взять. Мы, я и сержант, как бы легализировали его. Мы связались с ним, чтобы его погубить, а он сразу же нам показал, что мы и гроша медного не стоим перед ним, так чего ж ему с нами стесняться?
Он ушел, и с минуту мы стояли оба молча.
- Вы уж очень расстроились из-за него, - сказал сержант, - вот даже побледнели. Значит, действительно насолил он вам, мерзавец.
Я промолчал.
- Но я вас понимаю, - продолжал он, понижая голос. - Я сам был в плену и знаю, какой там у них мед. Говорите, следователь гестапо?
- Нет, - сказал я, - начальник.
- Ай-ай-ай! - сержант пощелкал языком. - У него и взгляд-то волчий. И, значит, он и допрашивал кого-нибудь из ваших?
Я опять промолчал.
- Да, - сказал полицейский, смотря на дверь почты, - и вот смотрите, опять в своем полном праве, опять при деньгах и положении. - Он вздохнул. Что делается, что делается на свете, и не поймешь даже что! Болен! усмехнулся он. - Да таких больных бы...
Из почтовой конторы вышел Гарднер и, даже не взглянув на нас, ровным, неторопливым шагом пошел по улице. Дошел до перекрестка, поднял руку, остановил такси и сел в него. Поли-цейский смотрел ему вслед, пока машина не скрылась за поворотом, и вдруг повернулся ко мне.
- Слушайте, - крикнул он в страшном волнении, - а что, если он нас обманул? Бумаги-то, может, поддельные, а? В одном кармане документ на Гарднера, а в другом - на Жослена... Постойте-ка, я... - И он сделал движение броситься к углу улицы, полицейскому телефону.
- Бросьте, - сказал я, удерживая его за руку. - Бросьте! Будьте спокойны, у него все в полном порядке. И фамилия, и служба. Это у нас все время что-то не так, а у него полный порядок.
Ночью этого же дня я сидел в своем кабинете и думал. Мне крепко запала в голову одна мысль, и я никак не мог отказаться от нее, как вдруг зазвонил телефон. Сняв трубку, я узнал голос моего шефа:
- Алло, Ганс! Что вы сейчас делаете?
То, что шеф позвонил мне так поздно, в двенадцать ночи, меня не особенно удивило. Старик любил меня и звонил мне в любые часы, как только ему была нужна справка. Но именно этот звонок меня насторожил. Ведь не далее как четыре часа назад мы расстались в редакции. Его куда-то вызвали, и я даже помню слова, которыми мы обменялись на прощание. Он спросил меня, готова ли у меня статья о прениях в парламенте. Дело шло о законе XIV века, который карал лиц, заглядывающих с улицы в чужие окна. Парень, которому впервые за четыреста лет предъявили такое странное обвинение, был осужден условно на две недели заключения, тем бы дело и кончи-лось, но левые газеты заговорили о судьях в пудреных париках, цепляющихся за порядки средне-вековья, и дело было перенесено во вторую инстанцию, а потом и в третью, то есть в верховный суд. Наша газета тоже поместила обширную статью о законах арбалета и лука, действующих в век атомных двигателей. Тогда другая сторона, крайне правая, заметила: "Если вы так против всего старого, зачем же тогда цепляться за средневековую формулу: "Мой дом - моя крепость"? Почему и ее не сдать в архив, как безнадежно устарелую и не отвечающую конкретным условиям современности? А то ведь повелось так - как обыск в редакции левой газеты или ночной арест, так поднимается крик на весь свет: "Помилуйте, нарушено право убежища!" Будьте уж логичны, господа ниспровергатели!" Мы ответили, и заварилась каша. Вот обо всем этом я и должен был написать ученую статью, сославшись на все узаконения, прецеденты и судебную практику. Именно об этом мы и говорили с шефом при последней встрече в редакции. Он спросил тогда: готова ли статья, и я ответил, что будет готова к утру. Он мне сказал: "Ну, я надеюсь на вас, Ганс. Тряхните их хорошенько, так, чтобы у них вся пудра с париков посыпалась". Так мы и разошлись. И вот ночью он звонит мне опять и спрашивает не о том, готова ли заказанная статья, а что я делаю сейчас. Я ответил ему, что отдыхаю. Он засмеялся и воскликнул:
- И, конечно, не один?
Я сказал, что нет, один, да и всегда в это время я бываю один, - и тогда он быстро, даже как-то скороговоркой, сказал, что коли так, то он заедет ко мне на пять минут и хорошо бы, если бы в это время я был действительно один: надо поговорить. Я опять повторил что я один, и, отложив рукопись, стал его ждать.
Он приехал ровно через пять минут - значит, был рядом, - и когда я увидел его, то понял, что не зря его тон был слишком легок и бегл, а смешок так продолжителен. Старик приехал с серьезным разговором. Однако, как бы то ни было, войдя в комнату, он сразу стал кривляться. Со слоновьей грацией пошутил насчет подушек, разбросанных по дивану ("Кто их разбросал? А не прячется ли кто-нибудь в соседней комнате?"), потом сказал, что он меня обязательно женит, - в мои годы у него уже был сын, - и вдруг выпалил:
