Мне до сих пор, к слову, не совсем понятно, как он, эдакий грубоватый, кряжистый, наполнен-ный звонкой кровью мужик, хотя и богатый, мог любить эту красивую дегенеративную жизнь, гибнущую от первого неосторожного прикосновения. Но он ее любил, выращивал и строил ей обширные, дорогие оранжереи, где, кажется, только вода и не была искусственной.
Вот к одной из этих оранжерей, находящихся в самой глуши, в конце сада, и повел меня Курт. И опять нужно оговориться - собственно говоря, никакой оранжереи здесь уже не было, она сгорела лет пять тому назад. Теперь на ее месте, между рыжих, замшелых кирпичей, осколков стекла, ставших мутными и радужными от времени и постоянной сырости, и черной, обгорелой проволоки - над всем этим запустением буйствовала пышная сорная растительность. С весны здесь поднимались вверх и вширь гигантские, почти черные сверху, нежно-серебристые снизу, лопухи, с лиловыми черенками, такие мощные, что казалось, их не возьмет даже коса. Они поднимались после первых же дождей и к началу лета стояли сплошной, непроходимой зарослью, совершенно скрывая от глаз развалины оранжереи. Росла здесь еще сердитая, тоже почти совершенно черная крапива, с острыми листьями и желтыми нежными сережками; вереск, издали похожий на канделябры, со всех сторон усаженные разноцветными крохотными свечками, кое-где полыхал еще несокрушимый грубый татарник с ненатурально красивыми листьями, точно вырезанными из железа, и пушистыми алыми цветами, конский щавель, чертополох и еще какие-то травы, такие же буйные, мощные, цепкие и несокрушимые. Мелкая трава росла только на самом краю полянки, здесь же она заглушалась совершенно. Чтобы пробиться через эту заросль, надо было захватить с собой хорошую палку. Раньше мы бегали еще сюда играть в индейцев. В середине бурьяна, где сохранилось углубление, выложенное кирпичами, и весной стояла жидкая зеленая тина, был выстроен наш вигвам.
Почему никто не догадался выкосить этот бурьян, убрать кирпичи и перегоревшее железо, заровнять уродливую ямину, наполненную мелким стеклом и наполовину заполненную тиной? Бог его знает, почему. Вернее всего потому, что никому она не мешала. К тому же сад был велик, для клумб места хватало, а новую, оранжерею никто строить не собирался.
Вот сюда-то и привел меня Курт.
Он принес с собой какое-то нехитрое сооружение из серого холста, дерева и тонкого шпагата и раскинул все это на земле. В таком виде это напоминало что-то вроде игрушечной качели или гамака.
Он не торопясь расставил ее в заранее выбранном месте, проверил быстроту и точность дейст-вия своей снасти - она работала безотказно, потом вынул из кармана радужный мешочек, набрал полную горсть конопляного семени и бросил на холст.
- Ну вот, - сказал он, с удовлетворением оглядывая раскинутую снасть, - теперь идем спрячемся.
Он провел меня через заранее проложенную дорожку в ямину, где на уцелевшей кладке кирпича стояла большая белая клетка, видимо, только что сделанная из свежих ивовых прутьев.
- Дворец готов, - сказал он, подмигивая мне на эту клетку, - стол накрыт, - в клетке было насыпано конопляное семя, - вино разлито, - в двух белых фарфоровых розетках блестела вода, - будем ждать гостей.
А гостей на репейнике было, точно, много.
Со всех сторон на нем копошились десятки и сотни щеглов. Господи, сколько их тут было!
Одни сидели, раскачиваясь, на самой вершине его, и долбили жесткие, колючие головки так, что из них летел пух; другие лазили по стеблю, перепрыгивая с ветки на ветку и что-то озабоченно лопоча, третьи в самых разных положениях, чуть ли не вверх ногами даже, сидели на стебле и попискивали, а кое-кто, из наиболее сытых, наверное, просто копошился на земле, у конца бурьяна, там, где уже начиналась мягкая трава. Все это пело, чирикало, бормотало, перебивая и не слушая друг друга.
Были тут еще какие-то птицы, небольшие, серенькие, но они держались поодаль и либо тоже что-то искали на земле, либо чистились, распустив веером крыло. Две важные и жирные коноп-лянки неподвижно сидели на тонкой дикой вишне и, не вмешиваясь, смотрели на этот содом. Я-то хорошо знал, что эти толстухи имеют куда лучшие корма и на репейное семя их не затянешь. На минуту откуда-то слетела довольно большая серая птица с загнутым клювом и недобрыми ясными глазами, прошлась по траве туда-сюда, посмотрела на снасть, снялась и улетела.
- Тц! - прищелкнул языком Курт и покачал головой. - Сорокопут! И что его принесло сюда? Вот бы!.. Да нет, разве на него такую снасть нужно!
Щеглы ругались, чирикали, долбили репейник и никакого внимания на снасть Курта не обращали. Ровно никакого внимания! Как будто не для них было насыпано жирное, лоснящееся семя, не для них настроили эти качалки, захлопывающиеся от легкого прикосновения к бечевке.
Я посмотрел на Курта. Он сидел на развалинах стены и раскуривал трубку. На свою снасть он даже и не смотрел.
- Табак! - сказал он с осуждением, качая головой. - Разве это табак... Да и мокрый еще... Разве - пых-пых! - такой - пых-пых! - закуришь.
- Щеглы-то! - сказал я, показывая на репейник.
- Что щеглы? - спросил он, не поднимая головы и не отрываясь от трубки. Он разжег ее наконец и глубоко втянул дым.
- Щеглы, - сказал он рассудительно, - самая, можно сказать, глупая птица... Вот смотрите, сколько их сейчас налетит.
Я посмотрел на него и вспомнил вчерашний разговор.
- Вы так и не сказали: отчего у вас щека стала дергаться?
Он почесал щеку и раздумчиво посмотрел на меня.
- Щека? - спросил он медленно и спокойно. - Щека у меня такая от рождения, с пяти лет, кажется. Испугался я чего-то, что ли, или нянька уронила, уж не знаю.
- А вы... - начал я и понял, что продолжать не следует.
Курт все чесал лицо.
- Да, щека! - повторил он тем же тоном, делая вид, что не понимает, или в самом деле не понимая, что я хочу сказать. - А щеглы слетят! Это вот они еще не заметили, а заметят - так сразу налетят. Щеглы - это дурачье, их просто можно решетом ловить, и силка никакого не надо. Щека! - вспомнил он вдруг. - Щека что! Вот нога-то болит, это нехорошо.
- А что с ногой у вас? - спросил я, успокоенный его тоном спокойного и серьезного презрения к глупой и неосновательной птице, для которой и решето тоже подходящая снасть. - Сильно болит?
- Мочи иногда нет, как болит! - сказал он негромко и серьезно, как взрослому и понимаю-щему собеседнику, посмотрел мне прямо в глаза. - Вот то-то и нехорошо, что нога болит. Не ко времени это.
- Почему? - спросил я.
- Почему болит-то? - Он мотнул головой. - Это долго рассказывать, да и не поймете вы. Как-нибудь потом уж.
- Нет, почему не ко времени?
- Ах, почему не ко времени? - Он вдруг косо улыбнулся, и щека у него дернулась. - Да время теперь пошло веселое, только успевай пошевеливаться, а не успеешь, так и сам не заметишь, как голова отлетит... Не гуманное время! - сказал он вдруг зло и насмешливо. Потом провел рукой по лицу и повторил: - Да, щека!..
