Да, да, он стоял под желтой лампочкой, нелепый, растерзанный, со следом подушки поперек лица, из-под пиджака у него вылезала сиреневая сорочка, - стоял и плакал. И вдруг ему захоте-лось как-то сорвать свое отчаяние, сбросить его! Вот сейчас подбежать к двери, застучать в нее кулаком, крикнуть, разбить лампочку, повалить, разломать нары. Пусть будет шум, прибегут люди, будут на него кричать, грозить ему, пусть его повалят на пол и начнут выламывать руки, он тоже будет их бить, кричать и кусаться. Одним словом, пусть сейчас, сию минуту, что-нибудь произойдет неожиданное, острое, болезненное, но непременно такое, чтобы избавить его от этого неподвижного отчаяния и тишины.
Но он почему-то не закричал, не побежал, не разбил лампочки. Он только подошел к двери и забарабанил в нее кулаком. Ему не ответили на это.
В коридоре было по-прежнему тихо.
Он отступил, закусил губу и с размаху пнул дверь ногой. Тогда она быстро отворилась, так быстро, что он чуть не упал, и солдат, пожилой, равнодушный, лет сорока, - так и думалось, что до войны он работал где-нибудь конторщиком, - равнодушно предложил собраться и следовать за ним.
- Куда? - спросил Ганка.
- На допрос, - ответил солдат.
И они пошли.
Гарднер разговаривал по телефону.
Комната была светлая, чистая, огромные окна, выходящие во двор, стояли открытыми, и в них лезли ветки какого-то большого дерева с нежной, блестящей корой. Стояло ясное, солнечное утро, где-то далеко-далеко, точно на краю земли, надрывался паровозный гудок, и чуть погодя ему отвечали два или три с разных сторон, еще более отдаленные и тонкие.
Солнце прозрачными полосами лежало на столе, на бумагах, стекало с края стола на пол, и на полу тоже стояли прозрачные, чистые лужицы света. Липовая сережка с выгнутой спинкой, чем-то неуловимо похожая на бабочку однодневку, плавала в этой луже, и Ганка неожиданно сделал шаг, чтобы поднять ее.
Гарднер что-то кричал в трубку. Когда Ганка вошел в кабинет, он только слегка скосил на него глаза и кивком головы отпустил солдата.
И вдруг здесь, на свету, в приличной и хорошо обставленной комнате, где не было ни цементных стен, ни желтой лампочки, ни этого запаха корицы, Ганка осмелел. Сережку, правда, он не поднял, но выдвинул стул, сел на него, независимо заложил ногу за ногу и стал демонстра-тивно отряхивать солому с брюк.
Гарднер говорил о каких-то грузовиках, его плохо слышали, он морщился и кричал, прикрывая трубку ладонью. Потом вдруг резко оборвал разговор, положил трубку на рычаг и стал что-то записывать на длинной полоске бумаги. В это время в дверь сильно постучали.
- Да! - сказал Гарднер густым, приятным голосом.
Вошел военный, круглолицый, большеглазый, с пушком на лице, видимо, еще очень молодой и спросил:
- Слушай, у тебя есть охотничье ружье?
- Ружье? - повторил Гарднер и улыбнулся. - Нет, конечно, ты же знаешь, какой я охотник. А что?..
- Да вот, понимаешь... - Тут молодой офицер облокотился на стол и стал рассказывать Гарднеру, какая здесь прекрасная охота, сколько уток, как он вчера случайно проезжал мимо озера и вспугнул целую стаю каких-то крупных птиц - лебедей, наверное.
- Наверное! - засмеялся Гарднер. - Хороший охотник! Не знаешь даже, на какую птицу хочешь охотиться!
- Не важно, - улыбнулся молодой офицер, - было бы ружье.
- Нет, у меня нет, ты же знаешь, я не охотник. Правда, - сказал он, подумав, - убил я раз зайца...
- Да и то жестяного, в тире, - окончил молодой офицер, и оба опять засмеялись.
- Да! - сказал вдруг Гарднер и полез в ящик стола. - Ведь Кирстен живет с тобой в одной квартире?
- В одной-то в одной, - сказал офицер, - только я его никогда не вижу. А что?
- А вот! - Гарднер протянул ему пакет. - Читай: "Передать лично, в собственные руки".
- Даже так? - смешливо удивился офицер. - Ну, давай, передам и лично и в собственные руки. - Он взял письмо, прочитал обратный адрес на конверте и засмеялся. - Ну, так я знаю, от кого это, честное слово, знаю.
- Знаешь? - спросил Гарднер и что-то отметил на том же длинном, узком листе бумаги.
Молодой офицер стал рассказывать об особе, которая написала это письмо.
- И вот, понимаешь, раз я встречаю их в театре. Честное слово, после того, что я знал о нем и о ней, я глазам не поверил. Но факт - та же самая девушка.
- Девушка! - засмеялся Гарднер. - Брюнетка, говоришь? Не люблю брюнеток: они мне почему-то напоминают....
Зазвонил телефон.
Гарднер снял трубку.
- ...напоминают мелких муравьев, - докончил он быстро.
- Ну! - сказал круглолицый офицер и засмеялся.
- Такие же черные, сухие, кусачие, - договорил Гарднер и крикнул в трубку: - Да!
Офицер спрятал письмо и, продолжая улыбаться, вышел из кабинета.
С минуту Гарднер слушал неподвижно и внимательно, а потом закричал:
- Голову, голову надо иметь на плечах, а не пустую тыкву! Вам не автомобили нужно, а... Одним словом, это меня не касается!.. А, да идите вы все к черту!.. А что вы раньше думали? - Его не расслышали, он слишком кричал. - Что ж вы рань-ше, говорю, ду-ма-ли?.. А сейчас, когда понадобилось, так вы забегали!.. Да идите вы с вашим транспортом!
"Транспортом"! При чем тут транспорт? - подумал Ганка. - Ведь Гарднер начальник гестапо, а не..." Но это он подумал только вскользь, мимоходом, какой-то ничтожнейшей клеточ-кой сознания. Он весь был заполнен совершенно иным, простым и ясным чувством: он казался себе таким маленьким, жалким и гадким, вот в этой смятой сорочке, без галстука (и галстук даже сняли боялись, что он повесится!), смятой, нечистой сорочке, смятом же пиджаке рядом со здоровыми, чистыми, красивыми людьми, которые говорят об охоте, театре и женщинах, смеются и острят и не замечают его потому, что он уже не живой человек, а вещь, мебель, часть обстанов-ки, до существования которой им нет никакого дела. И вот опять, как тогда, в камере, в этой большой, светлой комнате, широко залитой солнцем и пронизанной терпким зеленым ароматом, ему подумалось опять, что то, что произошло, уже ничем не поправимо. Он поглядел на свои грязные руки, смятую, как будто изжеванную одежду, вспомнил, что он уже третий день не брился, и опять почувствовал глубочайшее неуважение к себе.
Гарднер со звоном обрушил трубку и тускло, не издеваясь, не сердясь, не любопытствуя, поглядел на Ганку.
- А я ведь вас не приглашал садиться, - сказал он каким-то безразличным, но, во всяком случае, не угрожающим тоном. - Вам нужно запомнить, господин Ганка, что здесь ничего не делают самовольно, а только исполняют приказ... Впрочем, сидите!
Он выдвинул ящик стола, вытащил оттуда толстый том и открыл его на заложенной странице.
