— Очень красиво. Знаешь, мне нравятся все твои работы, но на этой особенно хороши мазки кисти — такие свободные и плавные.
— На самом деле это пастель. И ты видишь не мазки кисти, а следы пастельных карандашей.
— Пусть так. Всё равно она мне нравится. — Алан собирался положить картину на место, но Иззи остановила его.
— Возьми ее себе, — предложила она. — Я буду только рада, если картина будет находиться там, где ее любят.
А кроме того, квартира Алана расположена неподалеку от библиотеки, да и у самого Алана много книг. Энни должно это понравиться.
— Я не могу ее принять, — возразил Алан. — Она, вероятно, стоит немалых денег.
— Верно. Хорошо, что ты не знаешь, как оценивают мои работы в галерее.
— Всё же вряд ли за них платят столько, сколько они того заслуживают, — заметил Алан.
Иззи улыбнулась и впервые после получения письма смогла немного расслабиться.
— Ты мне льстишь, — сказала она, не принимая его отказа от подарка.
Иззи сумела настоять на своем, и, когда они допили пиво и Алан собрался уходить, картина была в его руках.
Позже Иззи с радостью вспоминала этот жест щедрости, поскольку только благодаря ему Энни Нин сумела выжить в тех несчастьях, которые последовали за возвращением Рашкина в город.
XIV
Март 1978-го
Иззи собиралась проигнорировать факт присутствия Рашкина в городе, но в конце концов она отказалась от этого намерения. Ее ньюмены до сих пор не пострадали, ей больше не снились кошмары, которые мучили ее в прошлом, и Иззи вновь поддалась желанию поверить, что Рашкин не представляет никакой угрозы ни для нее, ни для ее ньюменов.
Она вспомнила о его письмах после выставок, в которых содержались неоценимые советы относительно ее картин. Еще о тех благословенных временах, когда она и Рашкин спокойно рассуждали об искусстве и о тех удивительных местах, где он бывал. Вспомнила о том, что он оставил ей запас всего необходимого для занятий живописью, когда она так нуждалась. И о его разрешении пользоваться студией на протяжении всего того времени, пока его не было в городе. Так легко было забыть о приступах неконтролируемой ярости и жажде власти. И о том, что под маской знаменитого художника скрывалось чудовище, как утверждал Джон.
В ее воспоминаниях смешались беспокойство и привязанность, оба чувства она испытывала в равной степени, и в конце концов Иззи решила навестить Рашкина, чтобы разобраться в своем отношении к нему.
Но она не сразу осуществила свое намерение. В первую очередь Иззи занялась поисками нового помещения для студии, вместе с Кэти они обошли несколько адресов, потом она посетила старых друзей, с которыми не виделась долгие месяцы, поскольку работа в студии всегда была важнее встреч с друзьями. В заботах и хлопотах пролетели две недели, и вдруг Иззи обнаружила, что оказалась на заснеженной тропинке, ведущей со Стэнтон-стрит к мастерской Рашкина.
Стояло хмурое холодное утро, небо скрывал толстый слой облаков, дыхание клубами пара оседало в воздухе, и ноги Иззи совсем окоченели в ботинках на тонкой подошве. Она вышла из дома около восьми часов утра, надеясь добраться до места, пока Рашкин не начнет работать, но изменила привычный маршрут и обошла почти полгорода, пока наконец не оказалась на Стэнтон-стрит. На тропинку к студии Иззи свернула уже в половине девятого.
Прямо перед ней из окон лился теплый золотистый свет, обещавший спокойствие и спасение от пронизывающего холода. Но ведь обещания могут быть обманчивы, не так ли? Иззи вспомнила разговор с Кэти вечером того дня, когда Алан помог ей перевезти картины на Уотерхауз-стрит.
— Что случилось? — спросила тогда Кэти, оглядывая спальню Иззи, превратившуюся в тесную кладовку из-за нагромождения картин и коробок. — Тебя выгнали?
— Нет, — покачала головой Иззи. — Это всё из-за Рашкина. Я получила письмо, в котором он сообщает, что завтра возвращается.
— И что же? — сказала Кэти, повторяя слова Алана. — Разве он не позволил тебе пользоваться студией во время его отсутствия?
— Да, конечно. Это... ну, ты понимаешь... — Иззи пожала плечами, не желая продолжать этот разговор. Но, в отличие от Алана, Кэти не так легко принимала расплывчатые объяснения.
— Что я должна понимать? — спросила она.
— Это из-за моих ньюменов, — вздохнула Иззи. — Я хотела вывезти все картины, пока он их не увидел.
— Ты считаешь, что он за ними охотится?
Иззи никогда не рассказывала Кэти о гибели крылатой кошки в ее сне и о том, как Рашкин пытался убить Пэддиджека, — и убил бы, если бы не вмешательство Джона. Не говорила она и о попытке Рашкина купить ее картину с первой выставки в галерее за пять тысяч долларов. Она не делилась с Кэти своими сомнениями по поводу его внешности, когда из жалкого тролля Рашкин превратился в нормального человека. Ни один из этих фактов не был известен никому.
— Ты же помнишь, что Джон утверждал, будто ньюмены помогают Рашкину сохранять молодость, что они служат ему чем-то вроде питания.
Иззи, он питается нами.
— А ты в это веришь?
— Я не знаю. Но зачем испытывать судьбу? — Кэти понимающе кивнула:
— Если ты сомневаешься, то поступила совершенно правильно. Тогда стоит соблюдать еще одно правило: держаться от него подальше.
— Я так и сделаю, — пообещала Иззи.
И всё же она оказалась там, где не должна была находиться. Иззи поднялась по ступенькам пожарной лестницы и постучала в знакомую дверь. Ключ от нового замка она перед уходом положила в конверт и опустила в почтовый ящик внизу, но в кармане ее куртки был еще один ключ. Вот и повод для визита. Она отдаст второй ключ и поблагодарит Рашкина за то, что он разрешил ей пользоваться студией. Иззи помнила обещание, данное Кэти и себе самой, не приближаться к Рашкину. Но вот дверь распахнулась, и все благие намерения мгновенно испарились.
— Изабель! — воскликнул Рашкин, и всё его лицо засветилось от радости при виде бывшей ученицы. — Как я рад тебя видеть. Входи, входи скорее, ты, наверно, озябла.
Иззи вошла в студию и отметила про себя, что внешность Рашкина снова изменилась. Он не был гротескным троллем, которого она рисовала у собора Святого Павла, но не был и тем смешным сутулым коротышкой, которого она помнила. Человек, встретивший ее у дверей, был вполне обычным — но это был всё тот же Рашкин, со всеми своими странностями и невероятно яркими глазами, в старомодной одежде. Но в его внешности не было ничего угрожающего или жестокого. Он не стал выше ростом, и плечи и грудь остались такими же широкими, но исходящая от него сила, казалось, была обусловлена не физической формой, а душевной твердостью.
— Как... как прошло ваше путешествие? — спросила Иззи.
— Путешествие? — удивленно повторил Рашкин. — Ты говоришь так, словно я уезжал в отпуск.
