Она гладит рукой белую кожу обивки. Я знаю, что творится у нее в голове: сон наяву – вот когда-нибудь и у нее будет такая тачка, и никто уж никогда ее в этих местах не увидит.
– Лиззи, – говорит она. – А вас?
Отвечая, я завожу «кадиллак», и мы отъезжаем.
– Это ваша машина? – спрашивает Лиззи.
Я киваю:
– Куда тебя свозить?
– Куда угодно, лишь бы подальше. Хоть в Нью-форд, хоть в Чикаго. Нью-Йорк, Лос-Анджелес… согласна на все.
Я готова рассмеяться, но она говорит серьезно – так же серьезно, как говорили бы мы с Рози, если бы нам тогда кто-нибудь предложил прокатиться в такой тачке.
– А если что-нибудь поскромнее? – спрашиваю я.
Она ухмыляется, откидываясь на спинку кресла:
– Везите куда хотите, мне все хорошо.
И мы едем молча, радуясь ветру в волосах и ровному шуму колес «кади» по асфальту.
– Что вы делали в этом парке? – спрашивает она через некоторое время.
– Знаешь тот одинарный прицепчик: белый с синим, с поломанным навесом над окном?
Она кивает.
– Мне показалось, я знакома с хозяином.
– Он ваш друг?
– Вряд ли.
– Это хорошо. Я подумала, может, вы его прежняя подружка. Он как увидит вас в такой тачке, постарается угнать ее прямо у вас из-под задницы, лишь бы выпивки купить.
– Он такой страшный?
Она хмыкает:
– Разве это для тех, кто боится крыс. Просто никчемный неудачник. Вечно ноет, как ему прежде хорошо жилось и что те времена прошли. Мы его Бутылкой прозвали, потому что без бутылки его редко увидишь.
– Он к тебе не пристает?
– Насчет поразвлечься?
– Можно сказать и так.
Лиззи качает головой:
– Он бы, может, и рад, да куда ему. Попробовал бы, я б ему кое-что оторвала.
– А ты не из трусливых, да?
– Может, у него и была жена из Морганов, но их всех перебили, и теперь никто ему ничего спускать не собирается, тем более я. Говорят, был он в молодости крутой и вытворял всякое, а теперь посмотреть на него: жирный старый пьянчуга, у которого ничего не осталось, кроме воспоминаний да тюремных наколок.
Она оборачивается и смотрит на меня:
– Он вас когда-то обидел?
– С чего ты взяла?
Пожимает плечами:
– Не знаю… Просто у вас в глазах вроде как сидит какая-то старая невеселая история.
Я смеюсь:
– А в твоих сидит мудрая старуха. Когда это ты навострилась так разбираться в людях?
– В наших местах приходится учиться быстро, – говорит она. – Ошибешься – и, если повезет, останешься жива, чтоб всю жизнь потом жалеть.
– Тебя кто-то обидел? – спрашиваю я.
– Мы все друг друга обижаем, – отзывается она, – так уж устроен мир.
– Наверно, так и есть.
Я опять вижу в ней себя. И странное дело, мне хочется помочь ей выбраться, пока она не дошла до такого же, как мы с Рози. Но сейчас мне некогда ею заниматься.
– Мне надо ехать, – говорю я. – Тебя отвезти обратно или высадить где-нибудь здесь?
– Возьмите меня с собой, – просит она.
Я несколько секунд смотрю на нее, прежде чем перевести взгляд опять на дорогу.
– Этого не могу, – отвечаю я.
– Почему?
– Ну, прежде всего, сама понимаешь, мне ни к чему, чтоб копы накрутили мне хвост за похищение несовершеннолетней.
– Меня никто и не хватится.
Я бросаю на нее еще один взгляд.
– Чем, по-твоему, я занимаюсь? – спрашиваю.
– Не знаю. Все лучше, чем я живу.
Грустно, что она, пожалуй, права.
– Вот что я тебе скажу, – говорю я. – Мне надо закончить одно дело. Вот когда сделаю, заеду снова в ваш парк, и тогда мы еще поговорим.
– Да, как же…
Я притираю «кадиллак» к обочине, чтобы можно было смотреть только на нее.
– Слушай, – говорю я, – мы ни хрена друг о друге не знаем, так что я не собираюсь просить тебя мне верить или еще что, а если б и попросила, ты бы скорее всего не поверила. Но если я говорю, что собираюсь вернуться, значит, собираюсь. Хочешь – верь, хочешь – нет, мне все равно, но одно я точно знаю: в этот раз ты со мной не поедешь.
– А зачем вам возвращаться? – спрашивает она.
– Затем, что я побывала в твоей шкуре и, если б тогда кто-то предложил мне помочь оттуда выбраться, решила бы, будто померла и попала в рай. Так что, скажем, ради маленькой девочки, которой никто так и не предложил того, что я тебе предлагаю.
Не знаю, почему я все это говорю… нет, вру, знаю. Потому что это правда. Не могу объяснить, с какой стати мне вздумалось помочь девчонке, но мне в самом деле хочется сделать для нее все, что в моих силах. Может, чтобы доказать, что я не такая, как моя сестричка. Только что я скажу Рози?
– Ладно, – говорит Лиззи. – Я буду вас ждать.
– Я тебя не подведу.
– Ну, насчет этого присяжные еще совещаются.
Ни мне, ни ей не приходит в голову, о чем поговорить на обратном пути. Я высаживаю ее у трейлеров и, пока она не отошла от машины, придерживаю за локоть.
– Если я за тобой не вернусь, – говорю я, – значит, умерла или попала за решетку.
Она кивает, но не верит мне ни на минуту. Не знаю, почему мне так важно, чтобы она поверила.
– А если вернетесь, то что? – спрашивает она.
– Тогда и поговорим. О том, чего тебе хочется. И как я могу помочь этого добиться.
Она долго смотрит на меня.
– Чего-то я тут не понимаю, – говорит она. – Похоже, вам важнее, чтоб я поверила, будто вы вернетесь, чем мне. С чего бы это?
– Я знаю, каково ждать кого-то, а он так за тобой и не приедет. Здесь такого не будет.
– Знаете что? – спрашивает она. – Может, я вам и верю.
Это только слова. Но я по глазам вижу: она говорит, что думает. Она наклоняется через сиденье, быстро целует меня – как дочка маму в том выдуманном телевизионном мире, где в семьях и вправду любят друг друга, – и выскакивает из машины. Машет мне рукой и шаркает по пыльной площадке между трейлерами. Я смотрю ей вслед и думаю: она выглядит по-другому. Разворот плеч, походка – все лучится надеждой.
Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовала себя такой счастливой. Не понимаю как, но маленькой Лиззи удалось сделать это. Я позволяю взгляду скользнуть к бело-синему трейлеру.
