Но к тому времени, когда они поднялись на четвертый этаж,
Габриэла напрочь забыла про кошек. Полноватая мадам Босличкова лишь слегка
запыхалась, а у Габриэлы подкашивались ноги, в глазах темнело, а кровь оглушительно
стучала в висках. Она еле одолела восемь лестничных пролетов и была принуждена
остановиться на верхней площадке, чтобы отдышаться. Перед выпиской врач
предупредил ее, что она должна была избегать физических нагрузок, в особенности
— лестниц и поднятия тяжестей. Это грозило Габриэле новым кровотечением, а в ее
положении каждая потерянная капля крови могла стоить ей жизни.
— Эй, с вами все в порядке, мисс? — спросила мадам
Босличкова, слегка встряхивая ее за плечо. Если внизу Габриэла была просто
бледной, то сейчас ее кожа приобрела нездоровый зеленоватый оттенок.
— Да, благодарю вас… — Габриэла слабо улыбнулась и
открыла глаза. — Дело в том, что я недавно болела и еще не оправилась
окончательно.
— Да, в наше время приходится быть осторожным, один
гонконгский грипп чего стоит! Достаточно только запустить болезнь, и, —
готово воспаление легких, бронхит и прочее… Кстати, у тебя не было
кашля? — озабоченно спросила мадам Босличкова, неожиданно подумав о том,
что Габриэла, не дай бог, больна туберкулезом.
— Нет, я не кашляла. У меня был острый
аппендицит, — успокоила Габриэла хозяйку, вспомнив выдуманную матушкой
Григорией легенду. Хозяйка была чем-то неуловимо похожа на настоятельницу, хотя
внешне они были совершенно разными. Должно быть, все дело в ощущении тепла и
уюта, которыми так и веяло от старенького халата и меховых шлепанцев мадам
Босличковой.
Между тем хозяйка достала из кармана ключи и отворила перед
Габриэлой дверь комнаты, которую обещала показать. До Габриэлы здесь жила
одинокая старушка из Варшавы; она умерла прошлой зимой, и с тех пор комната
стояла свободной. В ней действительно не было ничего примечательного, если не
считать того, что из окна был виден кусочек Ист-Ривер. Комната была маленькой,
в ней едва уместились письменный стол с парой пустых книжных полок над ним,
стул с прямой спинкой, узкая односпальная кровать и старинный деревянный
шифоньер с зеркальной дверью. Пол был застелен протертым чуть не до основы
ковром, жалюзи на окнах облезли и разболтались, занавески были трачены молью, а
с потолка свешивалась тусклая лампочка в пыльном абажуре из кокетливой розовой
пластмассы.
При виде этого убожества даже у Габриэлы, привыкшей к
спартанской обстановке монастырских дортуаров, изменилось лицо, и мадам
Босличкова забеспокоилась.
— Я, пожалуй, уступлю долларов пятьдесят, —
сказала она, гордясь своей щедростью. Ей очень хотелось поскорее сдать эту
комнату, которая приносила одни убытки.
— Хорошо, я согласна, — без колебаний ответила
Габриэла. Комната ей не понравилась — она была слишком унылой, да и запах здесь
стоял нежилой, однако сил больше не было. Подъем на четвертый этаж так утомил
ее, что Габриэле захотелось поскорее прилечь. Перед завтрашними поисками работы
ей необходимо было набраться сил. И все же сама мысль о том, что отныне эта грязная
и пыльная комната будет ее домом, едва не заставила Габриэлу разрыдаться.
Тем не менее она отсчитала мадам Босличковой половину
полученных от матушки Григории денег, и та, деловито кивнув, сказала:
— Что ж, устраивайся. Через некоторое время я зайду — принесу
постельное белье и полотенца. Дальше по улице есть прачечная самообслуживания и
кафе, в котором обедает большинство наших пансионеров. Там вполне прилично,
надеюсь, тебе понравится. Впрочем, большинство моих постояльцев — люди пожилые,
они привыкли довольствоваться малым. А тебе, милочка, нужно что-нибудь более
калорийное, чем овсянка…
Габриэла кивнула. Она вполне была согласна с хозяйкой, но у
нее уже давно не было никакого аппетита. Кроме того, она серьезно опасалась,
что питаться в кафе ей окажется не по карману.
После того как знакомство с комнатой состоялось, мадам
Босличкова показала Габриэле ванную комнату, которая находилась в конце
коридора. Там оказалась старинная ванна на выгнутых бронзовых ножках, душ,
рукомойник с пятнистым от влаги зеркалом над ним и отдельная кабинка с
унитазом. Все это выглядело не слишком уютным, но зато чистым, к тому же
Габриэла не привыкла роскошествовать.
— Я мою здесь каждое воскресенье, — гордо сообщила
мадам Босличкова. — Тебе придется убираться здесь в остальные дни, по
очереди с другими жильцами. Гостиная находится на первом этаже — там есть
телевизор и пианино… — Тут она с гордостью улыбнулась. — Ты случайно не
играешь?
— Нет, — покачала головой Габриэла, отчего-то
чувствуя себя виноватой. Ее мать любила при гостях сесть за большой белый
рояль, стоявший в главной гостиной их дома на Шестьдесят девятой улице, но
Габриэлу никто никогда не учил музыке. В монастыре же она занималась совсем
другими делами. Музыкального слуха у Габриэлы не было начисто. Правда, петь она
любила, однако сестры частенько поддразнивали ее за то, что она поет слишком
громко и не в той тональности.
— Если найдешь себе место, можешь оставаться у меня
сколько захочешь, — сказала напоследок мадам Босличкова, и в ее голосе
Габриэле почудился намек на доброжелательность. Очевидно, подозрительная
хозяйка в конце концов все же прониклась к ней симпатией или просто пожалела.
Впрочем, Габриэла никогда не была похожа на человека, способного доставить
людям неприятности, что бы ни утверждала ее мать.
Потом хозяйка ушла, пообещав вернуться с полотенцами и
постельными принадлежностями. Габриэла без сил опустилась на матрас,
застеленный пыльным шерстяным одеялом. Она не хотела заставлять мадам лишний
раз подниматься по лестнице и собиралась сказать ей, что сам, а зайдет за
бельем и полотенцами попозже, но у нее просто не повернулся язык. Еще один
спуск и подъем на четвертый этаж могли просто убить ее.
Когда хозяйка ушла, Габриэла принялась оглядывать свое
невзрачное жилище, прикидывая, как бы придать ему сносный вид. Новые занавески
сразу заставили бы комнату выглядеть по-другому, но на это, как и на множество
других мелочей, у нее не было денег. Значит, с новым покрывалом для кровати,
салфеточками, вазочками, картинами и живыми цветами придется повременить. Для
начала же можно было просто вытереть пыль с абажура, стола и шифоньера, но она
слишком устала и отложила это до завтра.
Слегка отдышавшись, Габриэла открыла чемодан и разобрала
вещи.
Потом, не утерпев, достала свою заветную тетрадь. В задумчивости
она перелистывала страницы, наполненные восторгом пробуждающегося чувства,
волнением тайных свиданий и ароматом страсти, которую она испытала в объятиях
Джо. В эти короткие, отрывочные записи вместилась вся история их любви, их
разговоры и мечты о будущем, их надежды, которым так и не суждено было
осуществиться. Когда же Габриэла дошла до последних страниц дневника, из
тетради неожиданно выпорхнул плотный конверт. На нем было написано крупно:
«Сестре Мирабелле», и Габриэла не сразу догадалась, что это — почерк Джо.
Только потом она поняла, что перед ней — предсмертное письмо
Джо, которое ей так и не успел вручить посланник архиепископа отец Димеола.
Должно быть, он оставил конверт матушке Григории, а та вложила его в тетрадь,
прежде чем вернуть Габриэле. Она ни о чем не предупредила ее. Габриэла
развернула лист, чувствуя, как на глаза навернулись слезы. Ей было странно
думать о том, что всего несколько дней назад Джо был жив и держал эту бумагу в
руках и что это — единственное, что у нее осталось от него. Ни фотографии, ни
одного памятного подарка — только этот листок бумаги, заполненный с обеих
сторон аккуратными, ровными строчками.
