Габриэла поняла, что ей предстоят нелегкие двенадцатичасовые
смены, а она еще недостаточно оправилась, чтобы проводить столько времени на
ногах. Но что же делать? Габриэла была так рада, что ей наконец-то удалось найти
место. Лучше мыть посуду, драить полы и делать все, что потребует хозяин,
только бы не катиться в нищету.
Она кивнула, и хозяин сообщил ей, что его зовут мистер Баум,
что он приехал в Америку из Мюнхена и что кондитерской они управляют вместе с
женой. Блюда здесь были простыми, но по-немецки обильными и сытными. Все
готовили повариха-немка и сама миссис Баум. Кроме них, в кондитерской работали
еще две женщины, намного старше Габриэлы. Днем они тоже обслуживали столики, а
вечером по очереди торговали за отдельным прилавком свежей выпечкой, которой,
главным образом, и славилось заведение Баумов.
В пансион Габриэла вернулась, сияя от счастья, и мадам
Босличкова сразу это заметила.
— Боже мой, Габи! — воскликнула она. — Что
случилось? В тебя влюбился молодой миллионер с Уолл-стрит?
Пожилая хозяйка пансиона, разумеется, шутила. Она искренне
беспокоилась за Габриэлу. Целыми днями бедняжка только и делала, что обивала
пороги разных учреждений, а по вечерам возвращалась такая усталая, что на нее
страшно было смотреть. Она никуда не выходила, ни с кем не встречалась, что для
девушки ее возраста было довольно-таки странно. Мадам Босличкова хорошо помнила
себя двадцатилетнюю — в ее жизни это было самое счастливое время. Именно тогда
она встретила молодого красавца Яна Босличкова, который перед самой войной увез
ее из Европы в Штаты.
— Лучше, мадам Босличкова, гораздо лучше! —
ликовала Габриэла. — Я нашла работу в немецкой кондитерской, у Баума на
Восемьдесят шестой улице. Мне будут платить два доллара в час. Вы представляете,
что это значит?!
Мадам Босличкова важно кивнула в ответ. Она знала заведение
Баумов и считала его довольно приличным, хотя, с ее точки зрения, хозяева могли
бы платить Габриэле и побольше. Впрочем, немцев мадам всегда недолюбливала,
считая их скуповатыми и излишне педантичными.
— Поздравляю, Габи! — сказала она, и Габриэла
снова улыбнулась. Наконец-то у нее появилась хоть какая-то уверенность в
будущем. Теперь она могла платить за комнату и понемногу откладывать на теплое
пальто или куртку. Единственное беспокойство — это двенадцатичасовые смены. Это
могло кончиться новым кровотечением — ведь прошло чуть больше недели с тех пор,
как Габриэла выписалась из больницы, однако она надеялась, что все как-нибудь
обойдется. Череда преследовавших ее несчастий просто обязана была когда-нибудь
кончиться!
— Да, Габи, — неожиданно добавила мадам
Босличкова, — может быть, теперь ты выберешь время и познакомишься с
остальными пансионерами?
А то все думают, что я сдала комнату капитану дальнего
плавания. Да и тебе полезно будет немного развеяться — посмотреть телевизор или
послушать музыку.
— Боюсь, теперь времени у меня будет еще меньше, —
ответила Габриэла. — Ведь я буду работать с полудня и до полуночи во все
дни, кроме понедельника. Но сегодня я обязательно загляну в гостиную, обещаю.
— Только после того как ты сходишь куда-нибудь и поешь
как следует! — с напускной строгостью сказала мадам Босличкова. —
Прости меня ради бога, но ты стала похожа на палку от метлы! А молодым людям
нравятся пухленькие девушки!
С этими словами она погрозила ей пальцем, и Габриэла
рассмеялась. В эти минуты хозяйка пансиона была очень похожа на старых монахинь
из монастыря Святого Матфея. Правда, ни одна из них никогда не шутила с
Габриэлой на подобные темы и не поощряла ее к поискам мужа или поклонника, и
все же сходство было разительным.
В конце концов, Габриэла все же последовала совету мадам
Босличковой и отправилась в кафе, находившееся прямо напротив пансиона. Там она
заказала горячее молоко, мясной пирог и немного засахаренных орехов. Ужин был
простым, но сытным, и впервые за много времени Габриэла почувствовала, что
согрелась. Это полузабытое ощущение сразу напомнило ей монастырь, и она
подумала о том, что отдала бы все на свете за то, чтобы увидеть матушку
Григорию. Словно наяву она представляла себе, как настоятельница стремительно
идет по коридору, как шуршит, развеваясь, ее черная накидка и негромко
постукивают висящие на поясе четки из вишневого дерева, и сердце ее сжималось
от тоски. Впрочем, Габриэла была бы рада хоть одним глазком увидеть любую из
сестер.
Должно быть, отчасти ощущение одиночества, отчасти — боязнь
показаться невежливой или неблагодарной заставили Габриэлу преодолеть свою
природную застенчивость и заглянуть в гостиную, куда так настойчиво приглашала
ее мадам Босличкова.
Когда Габриэла, все еще слегка робея, отворила дверь
гостиной, она была удивлена, как много людей жило с ней под одной крышей. Не
считая самой Габриэлы, в гостиной собралось семь или восемь пансионеров. Кто-то
смотрел телевизор, остальные оживленно беседовали и играли в какую-то сложную
карточную игру, а за фортепьяно в углу сидел седой представительный мужчина,
чем-то похожий на Эйнштейна. Открыв крышку, он осторожно перебирал, пробовал
клавиши худыми пальцами и убеждал стоявшую рядом мадам Босличкову, что
инструмент нуждается в настройке. Та горячо возражала, говоря, что настройщика
она вызывала всего год назад и что с ее точки зрения инструмент никогда не
звучал лучше.
При виде Габриэлы все постояльцы разом повернулись к ней, и
девушка почувствовала, что краснеет. Среди обитателей пансиона не было никого,
кто хотя бы приближался к ее возрасту. Мужчина за фортепьяно выглядел лет на
восемьдесят; остальные, судя по всему, были ровесниками хозяйки, а Габриэла уже
знала, что мадам Босличковой — за шестьдесят.
В глазах всех — и мужчин, и женщин — читалось неподдельное
восхищение красотой Габриэлы и легкая зависть к ее молодости и свежести. Даже
ее старое платье и поношенные туфли не смутили их ни на мгновение. Скорее всего
они просто не обратили на это внимания, зачарованные сиянием ее светлых прямых
волос, проступившим на щеках румянцем и блеском ярко-голубых глаз. Никто из
пансионеров не был настолько проницателен, чтобы заметить притаившуюся в них
печаль, а может, все дело было просто в том, что Габриэла показалась
собравшимся слишком юной. Она выглядела моложе своих двадцати трех лет. Никому
из стариков не могло даже в голову прийти, что в этом возрасте человек может
многое повидать и многое выстрадать. Смотреть на Габриэлу им было радостно;
многие вспоминали свою юность и чувствовали себя счастливыми.
Потом мадам Босличкова опомнилась и представила Габриэле
всех обитателей пансиона. Многие из них оказались иммигрантами из Европы, а
юркая старушка миссис Розенштейн с гордостью сообщила Габриэле, что была
узницей нацистского лагеря Аушвиц. В пансионе мадам Босличковой она жила уже
больше двадцати лет.
Седого мужчину за роялем мадам Босличкова представила как
профессора Томаса. Сначала Габриэла смутилась, не зная, имя это или фамилия, но
профессор сам разъяснил ситуацию, сказав, что его зовут Теодор и что никакой он
не профессор, так как уже давно вышел на пенсию. До своей отставки он
преподавал в Гарварде английскую литературу, специализируясь на британском
романтическом романе XVIII века.
