— А что закончили вы, Габриэла? — спросил
профессор, решительно закрывая крышку фортепьяно и поворачиваясь к Габриэле
всем телом. Ему даже не пришло в голову, что молодая девушка могла вовсе не
учиться в колледже.
— Я закончила школу журналистики при Колумбийском
университете, — негромко ответила Габриэла и улыбнулась. Старик-профессор
сразу ей понравился.
— Что ж, это солидное заведение, — одобрительно
кивнул профессор. — Очень солидное. А позвольте узнать, что вы намерены
делать с дипломом? Повесить на стенку?
Он чуть-чуть наклонил голову, встряхнув своими длинными
седыми волосами, и строго посмотрел на Габриэлу. Брюки у него вытянулись в
коленях, пиджак на локтях лоснился, и Габриэла невольно подумала, что мистер
Томас очень похож на ученого-чудака из какой-нибудь старомодной пьески. Она
помнила, что ему уже исполнилось восемьдесят, однако взгляд профессора был не
по-стариковски ясным и острым, изобличавшим проницательный и живой ум.
— Я только что получила место официантки в немецком
кафе на Восемьдесят шестой улице, — ответила она и улыбнулась. Для нее это
была большая победа, которой Габриэла очень гордилась. — Я начинаю завтра,
так что диплом мне пока не понадобится. Ну а там будет видно.
Профессор хотел что-то сказать, но его перебила миссис
Розенштейн. Как и мадам Босличкова, она тоже недолюбливала немцев, но Габриэла
ей очень понравилась, и она захотела сказать этой очаровательной девушке
что-нибудь приятное.
— О, я знаю это милое кафе! — воскликнула
она. — Там, кажется, еще продают неплохую выпечку. Мы с мистером Томасом
как-нибудь зайдем вас проведать. Правда, профессор?
Профессор кивнул в ответ. Эта маленькая, сухая, но еще очень
живая женщина очень нравилась ему как собеседник и друг. В пансионе мадам
Босличковой профессор прожил восемнадцать лет, то есть почти столько же,
сколько и миссис Розенштейн, однако ему до сих пор не наскучили истории,
которые она рассказывала о своей молодости. Миссис Розенштейн была прирожденной
рассказчицей, и профессор часто говорил ей, что ее истории надо бы записывать и
издавать. «Может быть, вы займетесь этим, профессор?» — отвечала в таких
случаях миссис Розенштейн, но он только смеялся в ответ на эти прозрачные
намеки.
Теодор Томас до сих пор любил свою жену Шарлотту, которая
умерла почти двадцать лет назад. С тех пор он жил один. Кроме нее, у него не
было никаких родственников, поэтому, выйдя в отставку, он оставил квартиру в
университетском городке и переехал в пансион. Пенсия у него была более чем
скромная, однако никто никогда не слышал от него ни слова жалобы, ибо профессор
неизменно пребывал в мире с собой и с окружающими. Он прекрасно ладил со всеми
постоянными обитателями пансиона мадам Босличковой. Последнее добавление к их
коллективу, явившееся в облике зардевшейся от смущения Габриэлы, привело его в
настоящий восторг. Как только Габриэла, сославшись на усталость, удалилась к
себе, он тут же объявил, что «этого юного ангела» послало к ним само провидение
и что им, «замшелым старикам», годами не видящим молодых лиц, давно пора было
встряхнуться и вспомнить, что на свете существуют молодость, счастье и красота.
Он так расходился, что миссис Розенштейн лукаво спросила, уж не влюбился ли он,
и профессор тут же ответил, что нужно быть совершенно бездушным маразматиком,
чтобы не обратить внимание на это «милую, интеллигентную, прекрасно воспитанную
девушку».
Но пока Габриэла еще не ушла, он принялся чуть не с
пристрастием расспрашивать ее о том, чем именно она занималась в Колумбийском
университете и какие книги ей приходилось читать. Ему удалось вытянуть из нее
даже то, что в университете Габриэла изучала писательское мастерство и что она
любит писать стихи и короткие рассказы. Этот факт весьма заинтриговал
профессора, и он принялся расспрашивать Габриэлу с еще большим рвением, но
больше ничего не добился. По поводу своих рассказов она сказала только, что в
них нет ничего особенного и что они вряд ли будут кому-либо интересны.
В глубине души Габриэла была совершенно в этом уверена, хотя
все сестры, которые читали ее рассказы, не скупились на похвалы. Даже Джо,
которому она как-то дала почитать тетрадку со своими рассказами, сказал, что
они «просто замечательные». Но кто из них мог быть объективным?
— Мне бы хотелось как-нибудь посмотреть ваши
работы, — сказал ей профессор таким серьезным тоном, что Габриэла
покраснела еще больше. Ее «работы» безусловно не заслуживают внимания такого
серьезного человека и знатока, как мистер Томас. Однако как убедить его в этом?
— Дело в том, — нашлась она наконец, — что
сейчас их у меня нет. Я… не взяла их с собой.
— Откуда же вы прибыли в наш славный городок? —
удивился профессор, поскольку выговор у Габриэлы был типично нью-йоркский.
— Мисс Харрисон из Бостона, — ответила за нее
мадам Босличкова, и профессор сразу заметил, как занервничала и напряглась
Габриэла. В том, что он правильно разгадал ее непроизвольное движение,
профессор не сомневался — за годы преподавания в Гарварде через его руки прошло
не одно поколение студентов, и он успел неплохо узнать и полюбить это молодое,
беспокойное, пытливое племя.
Габриэла же, боясь, что профессор начнет расспрашивать ее о
Бостоне, который он, несомненно, хорошо знал
[2]
, поспешила
перевести разговор на другое.
— Мой отец живет в Бостоне, — сказала она. —
А мать — в Калифорнии.
Сама же Габриэла не жила нигде. Она только что поселилась в
пансионе, да и то не знала, надолго ли.
— А где в Калифорнии? — спросила одна из женщин, у
которой жила во Фресно дочь.
— В Сан-Франциско, — ответила Габриэла с таким
видом, словно она только недавно виделась с матерью или разговаривала с ней по
телефону. Рассказывать этим славным людям о своих бедах она не хотела.
— Да, Бостон и Сан-Франциско — прекрасные
города, — неожиданно поддержал Габриэлу профессор. — Мне приходилось
бывать в Калифорнии, и мне там очень понравилось. Что меня удивило, это то, что
в Сан-Франциско совсем не так жарко, как обычно считают. Климат Северной
Калифорнии поразительно похож на наш, хотя, конечно, снег там бывает достаточно
редко.
Так он непринужденно болтал, исподволь наблюдая за
Гябриэлой. Только сейчас он заметил в ее глазах какие-то печальные тени,
которые мадам Босличкова приписывала одиночеству и тоске по отчему дому. Но
профессор сразу догадался, что это нечто совсем другое — гораздо более глубокое
и сильное.
«Должно быть, — подумал он, — бедняжка пережила
какую-то трагедию. Надо ее подбодрить».
Но он пока не знал, что можно сделать.
Между тем вежливость и кротость Габриэлы пришлась по душе
многим. Каждый из обитателей пансиона желал поболтать с ней или, по крайней
мере, сказать что-нибудь приятное. Это окончательно смутило Габриэлу и вместе с
тем — согрело ей душу, так что, когда она наконец поднялась в свою каморку на
четвертом этаже, она чувствовала себя намного бодрее и увереннее.
