— Мне будет очень не хватать тебя, — пошутил он и
как-то странно замолчал, и Габриэла поняла, что он хотел добавить что-то еще.
Питер и в самом деле давно хотел сказать ей одну важную
вещь, однако ему потребовалось довольно много времени, чтобы набраться
смелости.
Он еще никогда не делал ничего подобного, к тому же ему было
неудобно говорить подобные вещи, пока Габриэла оставалась пациенткой больницы.
Но теперь, когда ее выписали, соображения врачебной этики больше не могли
служить Питеру оправданием несвойственной ему робости.
— Знаешь, мне тут пришло в голову… — смущенно начал он,
чувствуя себя смешным и глупым, как новорожденный щенок. — Как ты
посмотришь, если мы с тобой как-нибудь поужинаем вместе? Или пообедаем… или
просто выпьем кофе? — поспешно добавил он, вдруг испугавшись, что слишком
поторопился.
— Я не против, — осторожно ответила Габриэла. Она
тоже много думала о нем и хотела поддерживать с Питером дружеские отношения,
однако ее ждало одно очень важное дело, с которым она должна была покончить,
прежде чем двигаться дальше.
И, увидев, как огорчился Питер, заметивший ее колебания, она
поспешила объяснить ему все.
— Я хочу разыскать своих родителей. Пит…
— Зачем тебе это? — удивился Питер. Из их долгих
разговоров он понял, что Габриэла не хочет никогда больше встречаться ни с
отцом, ни — в особенности — с матерью. Поэтому ее слова оказались для него
полной неожиданностью. Кроме того, физические силы ее были подорваны болезнью и
еще не восстановились до конца. Питер просто боялся за Габриэлу, хотя и не мог
не видеть, что за прошедшие недели запас ее душевных сил не только не
пострадал, но даже, пожалуй, умножился. — Ты уверена, что это тебе
действительно необходимо? — спросил он с беспокойством.
— Может быть, и нет, — улыбнулась Габриэла.
В последние дни перед выпиской она испытывала небывалый
душевный подъем и чувствовала себя бесконечно храброй. И именно это нравилось в
ней Питеру. Габриэла была из тех людей, которые могли заставить считаться с
собой кого угодно, и хотя до сих пор подобное поведение оборачивалось для нее
лишь новыми бедами и неприятностями, не уважать такой характер было невозможно.
И вместе с тем Питер был уверен, что именно из-за этой своей
черты Габриэла больше других нуждается в помощи и защите. Он был старше ее на
одиннадцать лет и неплохо знал, как устроен этот мир, который во многих
отношениях продолжал оставаться для Габриэлы незнакомым и новым. Понимая, что
именно ей нужно, Питер готов был дать ей это, поскольку его многому научили
ошибки, которые он совершал в своей жизни. Ради нее, ради Габи, он тоже готов
был начать все сначала и попробовать быть немножечко лучше и умнее, чем тот
Питер Мейсон, которого он оставлял в своей прошлой жизни.
— Я просто знаю, что должна это сделать, —
попыталась объяснить Габриэла, когда увидела, что Питер как-то странно
молчит. — Если я не найду их и не получу ответа на все мои вопросы, мне
всегда будет чего-то не хватать, словно какая-то частичка моей души осталась
где-то в прошлом.
— А мне кажется, ты давно знаешь все ответы, —
возразил Питер. — Они всегда были с тобой, внутри тебя, и если ты не
сумеешь извлечь их оттуда, то ни отец, ни мать тебе не помогут.
Тайны, которые не давали Габриэле покоя, принадлежали
прошлому, в то время как перед ней расстилалось будущее, ради которого ей
предстояло жить и работать. Но Габриэла чувствовала, что Питер уже значит для нее
очень много — больше, чем врач, и больше, чем друг. И именно ради него ей
хотелось быть человеком с цельной душой, который может смело глядеть в будущее,
ибо перестал бояться прошлого.
— Я должна, — повторила Габриэла. Она уже решила,
каким будет ее первый шаг. От матушки Григории Габриэла надеялась узнать адрес
матери или отца, но она понимала, что рассчитывать на это можно лишь до
известной степени. Не исключено было, что старая настоятельница вовсе откажется
с ней разговаривать. За весь год, прошедший с тех пор, когда ворота обители
навсегда закрылись за ней, Габриэла ни разу не встречалась с матушкой
Григорией, не звонила ей и не писала, понимая, что настоятельница не имеет
права отвечать ей. Но сейчас она надеялась, что настоятельница поймет ее и не откажется
сообщить то, что ей известно.
Ответ Габриэлы нисколько не успокоил Питера, но он ничего не
мог поделать: ее решимость была чересчур велика, а он через час заступал на
дежурство. Тогда он попытался взять с нее обещание ничего не предпринимать хотя
бы сегодня, но Габриэла отвечала уклончиво.
Вечером Питер позвонил ей в пансион, и Габриэла была рада
слышать его голос. Успокаивая его, она призналась, что чувствует себя еще
слишком усталой и что даже подниматься пешком на четвертый этаж ей пока достаточно
трудно. Собственная комната ей решительно разонравилась. Все здесь напоминало
ей о Стиве, однако деться ей было некуда. Мадам Босличкова успела сдать
квартиру профессора (книги, которые принадлежали теперь Габриэле, были
аккуратно уложены в коробки и перенесены в подвал), и теперь все комнаты —
включая прежнюю комнату Стива — были заняты. В остальном же в пансионе мало что
изменилось.
Питер представил себе, как Габриэла сидит одна в комнате, с
которой у нее было связано столько неприятных воспоминаний, и ему вдруг
захотелось оказаться рядом с ней. В больнице Питер привык часто навещать
Габриэлу. Теперь ему было странно, что он не может увидеть ее. Заметил он и то,
что в телефонном разговоре Габриэла держалась с ним отчужденнее, чем раньше, но
как раз это было ему более или менее понятно: очевидно, она считала, что не
будет готова к будущему, пока окончательно не разберется со своим прошлым.
Но, вопреки его опасениям, Габриэла в эту ночь спала крепко.
Утром она встала, испытывая прилив сил и новой уверенности, и сразу же
позвонила матушке Григории. Назвав себя, она попросила к телефону
мать-настоятельницу. Послушница, ответившая на звонок, попросила ее подождать.
Габриэла очень боялась, что ей в конце концов будет сказано, что настоятельница
не может с ней говорить, однако минуты через полторы она услышала знакомый
голос и почувствовала, как на глаза у нее наворачиваются слезы. Это была та
самая женщина, которую Габриэла не переставала любить и по которой сильно
скучала все это время.
— Как дела, Габи? С тобой все в порядке? — Матушка
Григория тоже прочла статью в «Нью-Йорк тайме», в которой говорилось о Стиве и
Габриэле, и ей потребовалось все ее смирение и душевные силы, чтобы не нарушить
монастырский устав и не поехать к ней. Все время, пока Габриэла лежала в
больнице, настоятельница звонила туда и, не называя себя, справлялась у
медперсонала о ее состоянии.
— Все в порядке, матушка. — Габриэла сразу поняла,
что имеет в виду настоятельница. После той злосчастной статьи она стала своего
рода знаменитостью. — Все уже прошло.
Потом она объяснила, зачем звонит. Ей нужны были адреса
родителей, и в первую очередь — адрес матери. Габриэла знала, что Элоиза каждый
месяц присылала чеки на ее содержание, и в монастырских бухгалтерских книгах
должен был быть ее почтовый адрес. Но когда она попросила матушку Григорию дать
ей его, настоятельница заколебалась. Она знала, что не должна этого делать —
таково было требование самой Элоизы Харрисон, однако вот уже больше пяти лет в
монастыре о ней ничего не слышали. Кроме того, настоятельница считала, что
большого вреда в этом не будет. Она прекрасно понимала, почему Габи решила
разыскать мать после стольких лет разлуки, и в глубине души поддерживала это
решение. Матушке Григории было совершенно ясно, что Габриэла явится к матери не
с упреками, а с одним-единственным вопросом. Когда-то ей самой хотелось задать
Элоизе Харрисон этот вопрос.
