Тут старая настоятельница поняла, что плачет. Крупные слезы
градом катились по ее морщинистому лицу и никак не желали останавливаться. Она
несколько раз промокнула их краешком наголовного платка, но он скоро промок
насквозь.
Эти слезы матушка Григория сдерживала с самого утра, когда
за завтраком ей пришлось сделать объявление о смерти отца Коннорса. Во второй
раз она чуть не заплакала, когда навещала Габриэлу в больнице. И вот теперь,
оставшись наедине с Девой Марией, она наконец дала себе волю. Старая
настоятельница оплакивала маленькую десятилетнюю девочку, какой Габриэла попала
в монастырь, скорбела о погибшей душе Джо Коннорса и жалела Габриэлу нынешнюю —
измученную, с выжженной душой и израненным сердцем. И впервые в жизни в ее
голову закралась святотатственная мысль, что, как бы она ни молилась за них
обоих, худшего ада, чем тот, через который они прошли, не может быть даже в
преисподней.
Глава 2
Матушка Григория больше не ездила в больницу к Габриэле, но
она часто звонила и осведомлялась, как та себя чувствует. Сиделки уже узнавали
ее по голосу и старались подбодрить старую настоятельницу. Габриэле уже
закончили делать переливания крови, и теперь все надежды врачи возлагали на ее
молодой организм, который должен был сам справиться с последствиями массивной
кровопотери. Матушка Григория слушала и соглашалась, но про себя думала, что
телесные раны затянутся, конечно, скорее, чем душевные.
Она была очень рада, что «Скорая помощь» доставила Габриэлу
в городскую больницу, а не в госпиталь, где работали сиделками монахини из
монастыря. Попади она туда, и помешать распространению слухов было бы
невозможно.
К счастью, большинство сестер поверили в то, что у Габриэлы
случился острый приступ аппендицита. Сомневающиеся, а такие, несомненно, тоже
были, не имели возможности поделиться своими подозрениями с окружающими из-за
наложенного на них обета молчания, и мать-настоятельница начинала надеяться,
что в конце концов все затихнет и забудется.
Но вот как быть с Габриэлой? Похоже, сбывались самые
скверные предчувствия. Затри дня матушка Григория трижды разговаривала по
телефону с архиепископом и один раз побывала в его резиденции. Архиепископ
настаивал на том, что Габриэла не может вернуться в монастырь, так как, по его
выражению, это было бы все равно, что «своими руками посеять семя греха в
райском саду». Поначалу матушка Григория пыталась возражать отцу Флэнегану. Она
умоляла его проявить снисхождение если не к нынешней Габриэле, то хотя бы к ее
трудному детству, но в глубине души она понимала, что будь на месте Габриэлы
какая-то другая послушница, она была бы полностью солидарна с решением
архиепископа.
Как бы там ни было, он остался непоколебим, и теперь
настоятельнице предстояла нелегкая задача объявить вердикт Габриэле.
Утром того дня, на который была назначена выписка, она
послала в больницу одну из сестер, предварительно напомнив ей об обете
молчания. Сразу по возвращении сестра должна была провести Габриэлу в кабинет
настоятельницы.
Матушка Григория понимала, что семь дней — слишком маленький
срок для того, чтобы Габриэла успела оправиться и прийти в себя. Однако то, что
она увидела, когда Габриэла появилась на пороге ее кабинета, просто повергло
настоятельницу в шок. Габриэла была бледна, до прозрачности худа и напоминала
бы призрак, если бы не застывший в ее глазах ужас. Движения ее были
неуверенными, шаг — нетвердым. Настоятельница поспешила усадить девушку в то же
самое кресло, за спинку которого она как за последнюю надежду цеплялась в день,
когда ей объявили о смерти отца Коннорса. Настоятельница видела, что бедняжка
все еще жалеет, что не отправилась вслед за любимым. Ничего иного ее взгляд не
выражал, и на мгновение матушка Григория испугалась, уж не сломалась ли ее
Габи.
— Как ты себя чувствуешь, дитя мое? — спросила она
и сразу же поняла, что сморозила глупость. По Габриэле было сразу видно — как.
Внутри она била мертва — точно так же, как Джо и их ребенок.
— Все хорошо, матушка, — ответила Габриэла слабым
голосом. — Мне очень жаль, что я причинила вам столько хлопот.
Ее черное платье и апостольник делали ее бледность еще более
заметной, и матушка Григория на мгновение задумалась, что она будет делать,
если Габриэла снова потеряет сознание.
Настоятельница вздохнула. Пожалуй, Габриэла нашла не самое
подходящее слово, чтобы описать все, что случилось. Две жизни были погублены, а
одна — окончательно испорчена. Впрочем, настоятельница догадывалась, что
Габриэла все еще пребывает в некотором подобии психологического ступора и не до
конца осознает, что именно с ней произошло.
— Я понимаю, — сказала она как можно мягче, зная,
что сейчас Габриэле никто не сможет помочь. Она сама должна была вернуть себе
душевное равновесие. Это было трудно, почти невозможно, а, зная Габриэлу,
настоятельница подумала, что она, быть может, не сможет простить себя никогда.
Габриэла как будто подслушала ее мысли.
— Я виновата в… смерти отца Коннорса, матушка, —
сказала она, продолжая глядеть прямо перед собой. Голос ее звучал ровно, почти
равнодушно, но настоятельница видела, как у Габриэлы дрожат губы и
подбородок. — Я это хорошо понимаю, — добавила она. — И этот
грех останется со мной до конца жизни.
Матушка Григория отступила на шаг назад и смерила Габриэлу
внимательным взглядом.
— Ты должна запомнить одну вещь, дитя мое. Его мать
покончила с собой, когда Джо было четырнадцать. Как ты знаешь, это — самый
страшный грех, поскольку даже убийца, если он раскается, может рассчитывать
прощение к милосердие Господне. Душа самоубийцы обречена вечно гореть в аду, и
мы обе знаем — почему. Тот, кто уходит из жизни добровольно, виноват не только
перед Господом, но и перед своими близкими — перед теми, кого он бросает, когда
уходит в никуда. Так может поступить только слабый, неуверенный в себе человек.
Должно быть, у отца Коннорса был какой-то скрытый изъян, который позволил ему
поступить подобным образом. Основная вина лежит на нем.
И матушка Григория в упор посмотрела на Габриэлу. Эта
маленькая речь, которую она произнесла, была своего рода отпущением грехов.
Формально настоятельница не имела права этого делать, но ей очень хотелось
помочь Габриэле, сняв с нее хотя бы часть бремени. С ее точки зрения, тот, кто
боялся жизни больше, чем смерти, не заслуживал ни прощения, ни снисхождения, но
она не решилась сказать об этом Габриэле.
— Ты очень сильный человек, Габи, — проговорила
она вместо этого. — И я уверена: какие бы испытания ни выпали тебе в
будущем, у тебя хватит стойкости и мужества, чтобы все это преодолеть. Ты
должна накрепко запомнить — Господь не посылает человеку непосильных испытаний.
Каждый раз, когда тебе будет казаться, что ты больше не можешь, вспоминай об
этом. И с Божьей помощью ты преодолеешь любые трудности.
Габриэла понимала, что это сказано от всей души, от всего
сердца, однако сейчас эти слова причинили ей почти физическую боль. Все
постоянно твердили ей, какая она сильная и мужественная, потом делали ей больно
и уходили. И теперь Габриэла до ужаса боялась подобных разговоров.
