— Быть может, я смогу чем-то помочь, — предложил
Джон Уотерфорд, и Габриэла посмотрела на него с интересом. Когда-то она
написала сказку о том, как этот человек в компании с Иисусом Христом поплыли
куда-то за тридевять земель, чтобы спасти ее папу от ледяного плена. Но, как
она теперь знала, Джон Харрисон вовсе не стоил того, чтобы его спасали. Габриэла
была очень рада тому, что хотя бы мистер Уотерфорд вернулся из этого похода
невредимым.
— Не думаю… — Габриэла покачала головой. — Вы
многого не знаете. Я хотела спросить, почему мама бросила меня и почему…
Тут она вынуждена была прерваться, чувствуя, что слезы
подступили к глазам, а горло сжало словно железным обручем. Ей было очень
неловко плакать перед этими незнакомыми людьми, но они смотрели на нее так
доброжелательно, с таким сочувствием и пониманием. Миссис Уотерфорд протянула
платок. Габриэла неожиданно прониклась к ним полным доверием.
— Я хотела спросить у нее, почему она так со мной
обращалась. И почему она никогда не любила меня…
Это были очень трудные и очень серьезные вопросы. Джон
Уотерфорд сразу понял, что не знает и половины подлинной истории Габриэлы. И
ему не оставалось ничего другого, кроме как быть с ней откровенным. Лгать,
изворачиваться или пытаться подсластить пилюлю было все равно уже слишком
поздно. Габриэла заслуживала прямого и честного к себе отношения. По крайней
мере — с его стороны. Ибо он, сам того не желая, стал невольным сообщником
Элоизы.
— Откровенность за откровенность, Габи, — сказал
он, наклоняясь вперед в кресле. — Быть может, тебе будет больно и
неприятно слушать то, что я, тебе сейчас скажу, но мне почему-то кажется, что
это тебе поможет. Я был женат на твоей матери девять лет, и это были самые
страшные девять лет в моей жизни. Мы уже подумывали о разводе, но тут у нее
обнаружили рак. Я решил, что в подобных обстоятельствах не имею права оставлять
ее одну. Я оставался с ней до конца, однако своего мнения об Элоизе я не
изменил. Твоя мать была холодной, равнодушной, жестокой, злой и мстительной
женщиной, у которой не было в душе ничего доброго и светлого. Я не знаю, какой
матерью она была тебе, но догадываюсь, что вряд ли Элоиза была к тебе добрее,
чем ко мне. Мне даже кажется, что свое единственное благодеяние по отношению к
тебе она совершила, когда оставила тебя в монастыре. Элоиза была… скверным
человеком и, наверное, скверной матерью. Под конец я почти возненавидел ее.
Свою маленькую речь Джон закончил до странности ровным
голосом, и его жена, которую звали Диана, участливо потрепала его по руке. Джон
Уотерфорд перевел дыхание и продолжил более естественным тоном:
— Поверь, Габи, я действительно сожалею о том, что ты
осталась одна, но мне кажется, что с такой матерью, как Элоиза, ты никогда бы
не была счастлива. У меня самого осталось в Техасе пять… — он показал Габриэле
растопыренную пятерню, — пять младших сестер и целая куча племянников и
племянниц, но, когда я женился на твоей матери, они перестали навещать меня.
Элоиза ненавидела моих сестер, и они ненавидели ее до тех пор, пока она не
умерла. Надо сказать, я их нисколько не осуждаю. К этому времени я и сам уже
давно не любил Элоизу. Порой мне казалось, в ней нет ни одной черточки, которая
хоть как-то искупала бы ее злобу, ее нетерпимость, ее приступы неконтролируемой
ярости. Посвященный ей некролог в газете состоял всего из двух строчек,
поскольку, как ты знаешь, о мертвых либо хорошо, либо — ничего… И действительно:
никто — буквально ни один человек из тех, кто ее знал, — не смог сказать о
твоей матери ничего хорошего, когда она скончалась.
Тут Джон внимательно посмотрел на Габриэлу, опасаясь, не
перегнул ли он палку, и она подбодрила его кивком головы.
— Вы говорите, говорите, мистер Уотерфорд. Быть может,
мне удастся…
Она не договорила, но Джон понял: в его словах она надеялась
найти ответы на свои вопросы.
— Так вот, еще тогда, в Нью-Йорке, она пыталась убедить
меня, будто ты разрушила ее брак с твоим отцом, с мистером Харрисоном… Но я не
представлял, как это возможно. Я чувствовал другое — она не то чтобы ревнует, а
просто…
Он поморщился, подыскивая слова, и даже несколько раз
щелкнул в воздухе пальцами.
— Нет, не знаю… Если это и была ревность, то совершенно
противоестественная. Элоиза не хотела делить с тобой внимание, которое уделяли
ей он, ваши гости, люди на улицах, все. Поэтому я не очень удивился, когда она
сказал мне, что отказалась от опеки над тобой в пользу мистера Харрисона. Ты
мешала ей, но, Габи, мне и в голову не могло прийти, что Элоиза может просто
взять и бросить тебя совершенно одну! Если бы я знал, что она так поступила, я,
наверное, не женился бы на ней. Любая женщина, которая способна на такое,
просто… — В этом месте Джон явно сдержал крепкое словцо, готовое сорваться с
его губ. — Наверное, тебе повезло, что она поступила именно так, а не
выкинула что-нибудь похуже. Удивительно только, как за все эти годы я так
ничего об этом и не узнал.
Правда, мы с ней почти не говорили о тебе — как-то раз она
сказала, что ей, мол, больно вспоминать свою дочь, и я, болван, молчал, молчал
из обычной человеческой деликатности!
Он стукнул себя кулаком по колену и покачал головой. В самом
деле, история получалась совершенно удивительной. И мать, и отец Габриэлы
просто отреклись от нее, похоронили вместе со своим прошлым и забыли о ней.
И Габриэла, испытывая небывалый прилив доверия и
благодарности к Джону, рассказала Уотерфордам, как ей жилось с Элоизой, как
мать избивала ее и таскала за волосы, и как отец только наблюдал за этим.
Побои, больницы, синяки, упреки, обвинения, ненависть, злоба — все было в этом
рассказе, который продолжался очень и очень долго. Когда же он наконец
закончился, все трое плакали, и Джон Уотерфорд держал Габриэлу за руку, а его
жена Диана обнимала ее за плечи. После матушки Григории и Профессора это были
самые хорошие люди, которых Габриэла когда-либо встречала. Она невольно
подумала, что Элоиза не заслуживала того, чтобы такой человек, как Джон
Уотерфорд, стал ее мужем. Джон дорого заплатил за сомнительное удовольствие
назвать Элоизу Харрисон своей женой. Когда он рассказывал о ней, его лицо было
мрачным, и Габриэла подумала про себя, что седина и большинство морщин,
избороздивших его лицо, появились за те девять лет, что он прожил с ее матерью.
— Я очень хотела спросить у них, почему они никогда не
любили меня, — сказала она, немного успокоившись. — Но теперь я этого
никогда не узнаю.
Для нее это был ключ ко всему — единственный ключ, который
запирал двери, ведущие в прошлое.
Габриэла не переставала спрашивать себя, что же было в ней
такого, что вызывало в ее матери лютую ненависть и злобу? Или все-таки вина
была не ее, а ее родителей? Или дело было в чем-то другом — хотя бы в том же
раке, который свел Элоизу в могилу? Быть может, он начинался уже тогда, и
Элоиза, чувствуя в себе смертельную болезнь, спешила получить от жизни как
можно больше удовольствий, счастья, внимания?..
Нет, все было не то! Если бы Элоиза была жива и им удалось
встретиться, то Габриэла, наверное, приняла бы в качестве ответа любую ложь,
любые отговорки. Еще отправляясь в Сан-Франциско, она в глубине души
рассчитывала, что мать извинится перед ней, попросит у нее прощения, скажет,
что любила ее, но не знала, не умела выразить свою любовь. Она была согласна на
все, что угодно, лишь бы забыть о той непримиримой, лютой злобе и ненависти,
которые она видела в глазах матери и чувствовала в обрушивающихся на нее ударах
на протяжении десяти лет своей жизни. Но Элоиза умерла, и некому было ответить
на вопрос Габриэлы.
