— Я всегда буду любить тебя, Габи… — эти слова были
обращены и к десятилетней девочке, которой Габриэла когда-то была, и к взрослой
женщине, которой она станет, когда труднопреодолимый перевал останется позади.
Габриэле предстоял еще долгий путь, и настоятельница знала, что он будет опасен
и тернист.
— Я тоже люблю вас, матушка. И я… не могу уйти от вас.
Не гоните меня, пожалуйста… — Она прижималась рукой к грубой черной шерсти
монашеской накидки и снова чувствовала себя маленькой девочкой, у которой
никого не осталось на свете.
— Я всегда буду с тобой, Габриэла. Я буду молиться за
тебя.
И, не сказав больше ни слова, настоятельница подвела
Габриэлу к двери кабинета и, отворив ее, сделала знак ожидавшей в коридоре
сестре Марии Маргарите.
Габриэла шагнула в коридор и обернулась, чтобы в последний
раз посмотреть на матушку Григорию. Слезы ручьями сбегали по ее щекам.
— Прощайте, — шепнула она. — Я всегда буду
любить вас.
— Да поможет тебе Господь, — ответила
настоятельница и, перекрестив Габриэлу, повернулась к ней спиной. Дверь
бесшумно закрылась. Габриэла некоторое время стояла перед ней неподвижно, все
еще не веря в то, что с ней произошло. Для нее как будто затворилась дверь к
сердцу матери, которой настоятельница была для нее все эти годы. Габриэла не
знала, что по ту сторону дверей старая монахиня тихо плачет, уронив голову на
стол.
Сестра Мария Маргарита отвела всхлипывающую Габриэлу на
склад, где ей выдали комплект нижнего белья и старые, но добротные и крепкие
туфли. С платьями неожиданно возникло затруднение. За последние полторы недели
Габриэла сильно похудела, поэтому одежда висела на ней как на вешалке. В конце
концов она остановилась на мешковатом сарафане из темно-синего полиэстера с
желтым набивным рисунком, который был номера на два больше, чем надо, и на еще
более уродливом черном с блестками платье. Оно сидело несколько лучше, чем
сарафан, да и черный цвет гораздо больше соответствовал душевному настрою
Габриэлы. Она быстро обменяла одно черное платье на другое и сложила в побитый
фибровый чемодан свои немногочисленные пожитки.
В последнюю очередь Габриэла сняла свой черный головной
платок. Она вспоминала, как много раз снимала его для Джо, когда они тайком
встречались. Теперь она расставалась с апостольником навсегда — и вместе с ним
и с сестрами, с монастырем и со всем, что он для нее значил. Это была цена,
которую ей пришлось заплатить за несколько часов блаженства.
Бережно уложив апостольник на стол, застланный светлой
клеенкой, Габриэла выпрямилась и повернулась к сестре Марии. Их взгляды
встретились, и они некоторое время молча смотрели друг на друга. Сестра Мария
Маргарита была первой, кто встретил Габриэлу на пороге монастыря много лет
назад. С тех пор она почти не изменилась и по-прежнему напоминала колдунью, но
теперь Габриэла твердо знала, что эта колдунья была доброй. Все обитательницы
монастыря желали ей только добра, но она сама все испортила…
— Прощайте… — одними губами произнесла Габриэла, и
старая монахиня крепко обняла ее. Обет молчания все еще запрещал ей говорить,
но не запрещал плакать, и несколько мгновений обе они проливали слезы над
неизбежностью расставания и над неизвестностью, которая ждала Габриэлу за
порогом монастыря. Ее судьба должна была стать жестоким уроком для остающихся,
но старая привратница знала, что никогда и ни за что не расскажет никому о том,
какое бесконечное горе она увидела в глазах этой молодой женщины в последние
минуты ее пребывания в монастыре.
Наконец они разжали объятия. Габриэла вышла к воротам
монастыря вслед за той, что на протяжении двенадцати лет была ее сестрой, а
теперь должна была остаться на берегу широкого и бурного моря, в плавание по
которому уходила маленькая лодочка Габриэлы. Сестра-привратница медленно
отворила маленькую калитку. Секунду Габриэла колебалась, потом шагнула за порог
и остановилась, не в силах совладать с дрожью в коленях. Это был шаг в пустоту,
во мрак неизвестности. Габриэла обернулась в отчаянии, бросив на старую
монахиню последний взгляд, исполненный мольбы. Но Мария Маргарита только покачала
головой и медленно затворила калитку. Полуденное солнце ярко блеснуло на
латунном кольце, и Габриэла услышала лязг задвигаемого засова.
Отныне монастырь перестал для нее существовать. Габриэла
осталась одна.
Глава 3
Габриэла долго стояла за воротами монастыря. Она просто не
знала, куда теперь идти, что делать, с чего начать. Единственное, о чем она
была в состоянии думать, это о том, что всего за несколько дней она потеряла
любимого, ребенка, семью, дом. Всю жизнь. Только сейчас к ней пришло осознание
огромности этой потери. Габриэла даже пошатнулась, но устояла. Стучаться в
дверь, которая закрылась для нее навсегда, скрестись в неподатливое дерево и
умолять, чтобы ее впустили обратно, было бесполезно — она понимала это слишком
хорошо. Этим она только еще больше огорчила бы тех, кого она любила и кто любил
ее. Поэтому, переложив чемоданчик в другую руку, Габриэла медленно побрела
прочь.
Она знала, что должна найти где-то комнату и работу.
Посоветоваться было не с кем. У нее не было в Нью-Йорке ни одного знакомого.
Даже адресов своих бывших однокурсниц по университету Габриэла не могла
припомнить. Да и знала ли она их? Все свои надежды на будущее она связывала с
монастырем. Ей было незачем заводить мирские знакомства.
В конце концов Габриэла села на первый попавшийся автобус,
идущий к центру города, решив для себя сойти на десятой остановке, но вскоре
сбилась со счета. В итоге она сошла на перекрестке Восемьдесят шестой улицы и
Третьей авеню. Зачем она сюда приехала? Пока она тряслась в автобусе, у нее появилась
безумная идея попробовать разыскать отца. Она вошла в ближайшую телефонную
будку и позвонила в адресный стол Бостона. Ей ответили, что в этом городе нет
ни одного Джона Харрисона, который родился бы в указанном ею году.
В конце концов, так ничего и не добившись, Габриэла повесила
трубку. Недавно ей исполнилось двадцать три, но она вынуждена была начинать
жизнь сначала, чувствуя себя как малый ребенок — ничего не знающий и почти не
ориентирующийся в окружающей действительности. Даже просто переходить улицы,
если на них не было светофора, она отвыкла.
Выходя из будки, Габриэла почувствовала легкое
головокружение и поняла, что ей следует поесть. В последний раз она завтракала
еще в больнице, а сейчас было уже за полдень. Голода она, правда, не чувствовала.
Она еще немного постояла возле будки. Мимо нее в обоих
направлениях бежали, спешили люди. У каждого, казалось, была какая-то цель, и
только она одна никуда не торопилась, застыв на месте словно увесистый камень
посреди бурной реки. В конце концов ей стало даже немного не по себе. Габриэла
заставила себя зайти в небольшое кафе, которое находилось совсем рядом. Там она
заказала чашку чая и булку и долго сидела, глядя прямо перед собой. Машинально
отщипывая от булки крошечные кусочки, она отправляла их в рот и вспоминала
последние слова матушки Григории. Настоятельница назвала ее сильной. Габриэла
вновь и вновь удивлялась тому, почему все считают ее какой-то особенной, не
такой, как все. Эта фраза стала для нее уже чем-то вроде дурной приметы,
несомненного признака того, что те, кого она любит, вот-вот оставят ее одну.
Этими словами они словно подготавливали Габриэлу к неизбежному, зная, что без
их помощи и поддержки сила и мужество ей действительно понадобятся.
