Как она может это знать? Я не знаю, что буду делать в следующие пять минут, а она разобралась со следующим десятилетием. Я начну волноваться об этом к девятому выпускному классу. Тогда я буду думать о карьере.
Первая поправка
Мистер Шея вламывается в класс, как бык преследующий тридцать три красных флага. Мы проскальзываем на свои места. Я уверена, что он собирается взорваться. Что он и делает, но непредсказуемым, слабо относящимся к образованию способом.
ИММИГРАЦИЯ.
Он пишет это на доске. Я почти уверена, что он написал все буквы правильно.
Мистер Шея:
— Моя семья живет в этой стране больше двухсот лет. Мы строили этот город, сражались в каждой войне — с первой и до последней, платили налоги и голосовали.
Над головой каждого ученика появляются мультяшные пузыри с написанной мыслью: («БУДЕТ ЛИ ЭТО НА ЭКЗАМЕНАХ?»)
Мистер Шея:
— В таком случае скажите мне, почему мой сын не может получить работу?
Несколько рук взмывают вверх. Мистер Шея игнорирует их. Это риторический вопрос, который он задает, чтобы самому же и ответить. Я расслабляюсь. Это вроде того, как мой отец жалуется на своего босса. Лучше всего при этом — оставаться бодрствующим и сочувственно моргать.
Его сын хотел стать пожарным, но не получил эту работу. Мистер Шея убежден, что это нечто вроде обратной дискриминации. Он говорит, что мы должны закрыть границы, чтобы настоящие американцы могли получать работу, которую они заслуживают. Тест на профпригодность сказал, что я была бы хорошим пожарным. Интересно, могла бы я отобрать работу у сына мистера Шеи?
Я отключаюсь и фокусируюсь на моих каракулях, нарисованной сосне. Я бы попыталась на занятиях по искусству вырезать ее на куске линолеума. Проблема в том, что при вырезании нет возможности исправлять ошибки. Каждая ошибка, которую я сделаю, навеки останется на картине. Так что нужно все продумать наперед.
Мистер Шея снова пишет на доске: «ОБСУЖДЕНИЕ: Америка должна была закрыть границы в 1900-м году.» Это бьет по нервам. По некоторым нервам. Я вижу ребят, которые на пальцах производят обратный отсчет, пытаясь сообразить, когда родились их деды и прадеды, когда они прибыли в Америку, должны ли они попасть под Усечение Шеи. Когда они понимают, что могли бы застрять в стране, которая их ненавидит, или в месте, где нет школ, в месте без будущего, их руки взлетают. Они просят у мистера Шеи позволения не согласиться с его мнением.
Я не знаю, откуда прибыла моя семья. Откуда-то из холодов, где они ели бобы по четвергам и вывешивали сушиться белье по понедельникам. Мы проживаем в этом школьном округе с тех пор, как я пошла в первый класс; уж как-то это должно зачесться. Я приступаю к яблоне.
В классе со всех сторон выкрикиваются разные доводы. Несколько подлиз, сообразив, какую позицию занимает мистер Шея, требуют вышвырнуть «иностранцев». У каждого, чья семья иммигрировала в минувшем столетии, есть что рассказать о том, как тяжело работали их родственники, какой вклад они внесли в развитие страны, как платили налоги. Член Клуба Лучников пытается сказать, что мы все — иностранцы, и мы должны вернуть страну Коренным Американцам, но ее подавляют несогласные. Мистер Шея наслаждается шумом, пока один из ребят не обращается прямо к нему.
Храбрый Парень:
— Может, ваш сын не получил эту работу, потому что он недостаточно хорош. Или он ленив. Или другой парень оказался лучше, независимо от того, какого цвета его кожа. Я думаю, белые люди, которые живут здесь двести лет — это те, кто ослабляет страну. Они не знают, как надо работать — они получали работу слишком легко.
Сторонники иммиграции разражаются аплодисментами и улюлюканьем.
Мистер Шея:
— Следи за тем, что говоришь, мистер. Ты говоришь о моем сыне. Я не желаю больше ничего выслушивать от тебя. Хватит дебатов — достаньте учебники.
Шея восстанавливает контроль над ситуацией. Представление окончено. Я пытаюсь нарисовать ветку, растущую от ствола, уже в триста пятнадцатый раз. Она выглядит плоской, бездарно и некрасиво нарисованной. У меня нет идей, как можно ее оживить. Я настолько сосредоточена на этом, что не сразу замечаю, что Дэвид Петракис, мой Партнер По Лабораторным, встал. Класс замолкает. Я кладу карандаш.
Мистер Шея:
— Мистер Петракис, сядьте на свое место.
Дэвид Петракис никогда, никогда не попадает в неприятности. Он из тех малых, кто показывает прекрасные результаты в письменных заданиях, кто помогает сотрудникам выискивать неполадки в компьютерных файлах с табелями успеваемости. Я обгрызаю заусеницу на мизинце. О чем он думает? Он что спятил, наконец, сломался под напором собственного превосходства над остальными?
Дэвид:
— Если в классе объявлены дебаты, то каждый ученик имеет право сказать то, что думает.
Мистер Шея:
— Здесь я решаю, кто говорит.
Дэвид:
— Вы открыли дебаты. Вы не можете прекратить их только потому, что они пошли не по вашему сценарию.
Мистер Шея:
— Посмотрите на меня. Сядьте на свое место, мистер Петракис.
Дэвид:
— Конституция не предусматривает деления граждан на группы на основании того, сколько они прожили в стране. Я гражданин, с теми же правами, что и ваш сын, или вы. Как гражданин и как ученик я протестую против направленности этого урока как расистской, нетолерантной и ксенофобской.
Мистер Шея:
— Усади свою задницу на стул, Петракис, и следи за тем, что говоришь! Я пытаюсь провести здесь дебаты, а вы превращаете их в болтологию. Сядь, или ты отправишься к директору.
Дэвид пристально смотрит на мистера Шею, переводит взгляд на флаг, смотрит на него какое-то время, затем собирает учебники и выходит из класса. Он, не сказав ни слова, сумел так много сказать. Я беру на заметку, что нужно изучить Дэвида Петракиса. Никогда не слышала более красноречивого молчания.
Принося благодарность
Пилигримы приносили благодарности в День Благодарения потому, что коренные американцы спасли их жалкие задницы от голода. Я приношу благодарности в День Благодарения потому, что моя мать наконец-то собирается работать, а мой отец заказывает пиццу.
Моя обычно измотанная, перегруженная работой мама всегда превращается в одуревшего от наркотиков толкача-героинщика прямо перед Днем Благодарения. Это из-за Черной Пятницы, дня сразу после праздника, когда открывается сезон рождественских распродаж. Если она не сможет продать миллиард рубашек и двенадцать миллиардов поясов в Черную Пятницу, настанет конец света. Она живет на сигаретах и черном кофе, ругаясь как реп-звезда и рассчитывая сметные таблицы в своей голове. Уровень, который она себе задает, совершенно нереален и она это знает. Она не в состоянии помочь себе. Это как наблюдать за кем-то, попавшим на забор под электрическим напряжением — корчащимся, дергающимся и неспособным оторваться. Каждый год, как раз когда она доходит до критической точки, она готовит обед на День Благодарения. Мы просим ее не делать этого. Мы умоляем ее, шлем анонимные послания. Она не слушает.
