Каждый год они говорят, что мы собираемся добраться прям до настоящего времени, но мы всегда застряем на Промышленной Революции. В седьмом классе мы добрались до первой мировой войны — кто знал, что была война с целым миром? Нам необходимо больше каникул, чтобы удержать учителей общественных наук в школе.
Мой учитель социологии — мистер Шея, тот самый парень, что прорычал мне пройти в аудиторию. Он нежно напоминает мне: «Я слежу за тобой. Передний ряд.» Мне тоже приятно снова видеть вас. Держу пари он жертва посттравматического синдрома. Вьетнам или Ирак — одна из этих телевизионных войн.
В центре внимания
Я нахожу свой шкафчик после занятий по социологии. Замок слегка заклинивает, но я открываю его. Я ныряю в поток студентов, направляющихся на ланч, и вплываю в зал кафетерия.
Я недостаточно знаю для того, чтобы приносить ланч в школу в первый день. Невозможно сказать заранее, каким образом это принято делать здесь. Коричневые пакеты — непритязательность жителя пригорода или признак совершенно чокнутого? Отдельные сумочки для ланча — способ спасти планету или свидетельство сверхзаботливости матери? Купить ланч здесь — единственное решение. И это дает мне время осмотреть кафетерий в поисках дружелюбных лиц или неприметных уголков.
На горячее — индейка с картофельным пюре, разведенным из концентрата, и подливкой, свежая зелень и печенье. Я не знаю, как заказать что-нибудь еще, и поэтому просто продвигаю свой поднос вдоль раздачи, предоставив раздатчикам наполнять его.
Этот восьмифутовый старшеклассник передо мной каким-то образом получает три чизбургера, картофель фри и два пирожных Хо-хос, не сказав ни слова. Может, он как-то передает глазами морзянку. Нужно будет потом разобраться с этим. Следом за Баскетбольной Жердью я вхожу в кафетерий.
Я вижу нескольких друзей — людей, которых я считала своими друзьями — но они смотрят в сторону. Думай быстрее, думай быстрее. Вон та новая девочка, Хизер, читает у окна. Я могу сесть напротив нее. Или я могу заползти за мусорный бак.
Или, может быть, мне нужно бы вывалить мой ланч прямо в мусор и сбежать за дверь. Баскетбольная Жердь машет друзьям за столиком. Конечно. Баскетбольная команда. Они начинают обзывать его — такие ненормальные эксцентричные приветствия практикуются атлетичными ребятами в комиксе «Зитс». Он улыбается и кидает в них пирожное. Я пытаюсь проскользнуть мимо него.
Шлеп! Кусок картофеля с подливкой впечатывается мне прямо в грудь. Разговоры моментально прекращаются, весь зал таращится на меня, мое лицо пылает под их взглядами. Меня всегда будут знать как «ту девчонку, которую в первый же день обляпали картофелем.» Баскетбольная Жердь извиняется и говорит что-то еще, но четыреста человек взрываются смехом, а я не умею читать по губам. Я роняю поднос и мчусь к дверям.
Я несусь так быстро, что тренер по бегу взял бы меня в университет, если бы оказался поблизости. Но нет, по кафетерию дежурит Мистер Шея. И Мистеру Шее не нравятся девочки, которые могут пробежать стометровку за десять секунд, если только они не готовы сделать это во время занятий футболом.
Мистер Шея:
— Мы снова встретились.
Я: Он, наверное, хотел бы услышать «Мне нужно пойти домой и переодеться», или «Вы видели, что этот придурок сделал»? Не выйдет. Я держу рот закрытым.
Мистер Шея:
— И куда это ты собралась?
Я: Проще ничего не говорить. Закрой свой рот, зашей губы, это ты можешь. Все то дерьмо, которое ты слышишь по телевизору об общении и выражении чувств — ложь. Никто на самом деле не хочет слушать то, что ты мог бы сказать.
Мистер Шея делает пометку в своей книжке. «Я знал, что с тобой будут проблемы, как только впервые увидел тебя. Я преподаю здесь двадцать четыре года, и я могу сказать, что делается в голове ребенка, просто заглянув ему в глаза. Больше никаких предупреждений. Ты уже заработала выговор за бесцельное блуждание по коридорам.»
Убежище
Урок живописи следует за ланчем, как сон сменяет кошмар. Классная комната находится в дальнем конце здания, и окна в ней длинные, обращенные на юг. В Сиракузах не очень солнечно, и поэтому класс живописи устроен так, чтобы уловить каждый квант света.
Здесь пыльно, и вокруг своеобразная смесь чистоты и грязи. Пол испещрен пятнами высохшей краски, стены покрыты набросками страдальческих подростков и толстых щенков, полки забиты глиняными горшками. Радио настроено на мою любимую станцию.
Мистер Фримен уродлив. Тело большого старого кузнечика, словно у циркача на ходулях. Нос, похожий на кредитную карту, свисает между глаз. Но он улыбается нам, и мы входим в класс. Он склонился над вращающимся горшком, его руки перепачканы красным.
— Добро пожаловать в единственный класс, который научит вас выживать, — говорит он. — Добро пожаловать в Искусство.
Я сажусь за парту у его стола. Иви тоже в этом классе. Она сидит у двери. Я пристально смотрю на нее, пытаясь заставить ее поглядеть в мою сторону. Такое случается в кино — люди могут почувствовать, когда другие пристально смотрят на них, и им приходится обернуться и что-нибудь сказать.
Или у Иви мощное силовое поле, или мой лазер не слишком силен. Она не собирается обернуться ко мне. Мне хотелось бы сесть с ней. Она разбирается в искусстве.
Мистер Фримен останавливает колесо и хватает кусок мела, даже не вымыв руки. Он пишет на доске: «ДУША». Прожилки глины на надписи — как засохшая кровь.
— Здесь то место, где вы можете отыскать свою душу, если осмелитесь. Где вы сможете прикоснуться к той части себя, на которую вы никогда раньше не отваживались взглянуть. Не подходите ко мне с вопросами, как нарисовать лицо. Просите меня помочь вам увидеть ветер.
Я украдкой оборачиваюсь. Быстрое перемигивание, словно передача телеграммы. Этот парень наводит жуть. Он наверняка это видит, он наверняка знает, что мы думаем. Он продолжает говорить. Он говорит, что мы закончим школу, умея читать и писать, потому что мы потратили миллион часов на то, чтобы научиться читать и писать. (Я могла бы поспорить с этой точкой зрения).
Мистер Фримен:
— Почему бы не потратить это время на искусство: рисунок, скульптуру, графику, пастель, живопись? Разве слова или цифры важнее изображений? Кто так решил? Разве алгебра способна потрясти вас до слез?»
(Поднимаются руки; они думают, что он ждет ответа).
— Способно ли притяжательное местоимение вызвать отклик в вашем сердце? Если вы сейчас не научитесь искусству, вы никогда не научитесь дышать!
Это уже слишком. Он использует слишком много слов для человека, сомневающегося в их ценности.
Я на какое-то время отключаюсь и возвращаюсь обратно, когда он хватает громадный глобус, на котором не хватает половины Северного Гэмпшира.
— Кто-нибудь может мне сказать, что это такое? — спрашивает он.
