И захватил с собой папку.
У майора и фамилия оказалась подходящая — Хрипушин. Хрипушин сидел за столом, сцепив на настольном стекле большие квадратные пальцы, и неподвижно смотрел на них.
— Здравствуйте, — сказал он, еще помолчал, посмотрел на Корнилова и прибавил: — Садитесь!
Они сели. Каждый на свое место. Смотряев прошел к письменному столу и уселся сбоку, Корнилову же показали столик у стены. Майор, не спуская с Корнилова глаз, достал портсигар, выбрал папиросу, звонко щелкнул и закурил.
— Я хочу задать вам несколько вопросов, — сказал он. — Какого вы мнения о Зыбине?
Корнилов добросовестно подумал.
— Да ведь я его только по работе и знаю, — сказал он.
— А что по работе знаете?
— Ну что? Он мой начальник. Директор его хвалил, — ответил Корнилов.
— Это за что же?
— Ну, за эрудицию, за работоспособность, за дисциплинированность.
— Так ведь он горький пьяница! — воскликнул Хрипушин и возмущенно посмотрел на голубоглазого Смотряева.
— Да, зашибает, зашибает мужчина, крепко зашибает, — добродушно подтвердил и Смотряев.
— А напившись, несет черт знает что! — раздраженно крикнул Хрипушин и грозно взглянул на Корнилова. Тот молчал.
— Ну, несет?
Корнилов слегка развел руками.
— Не знаю.
— То есть как же вы не знаете? — грозно удивился Хрипушин.
— Не пил с ним и не знаю.
— Вы что же, трезвенник? — усмехнулся Хрипушин.
— Нет.
— Так что же?
— Ну просто с Зыбиным пить не приходилось.
— Почему? Объясните! Не доверял он вам? Сторонился?
— Да нет как будто…
— Так почему?
— Не получалось как-то…
— Как-то! И он ни разу не предложил выпить?
— Нет.
— И в свою компанию не звал?
— Нет.
— Хм?! — Хрипушин вынул снова портсигар и открыл его. — Курите?
— Нет.
— Не пьете, не курите, насчет женщин тоже, кажется, не шибко? Ну правда, что с такого человека спрашивать? Но вы ведь вот только что сказали: в свою компанию он меня не звал. Значит, какая-то компания у Зыбина была и вы про нее знаете, так?
— Да нет, не так, товарищ майор, — искренне ответил Корнилов. — Я же только ответил вам на ваш вопрос — приглашал ли Зыбин меня в свою компанию, — нет, не приглашал.
— А куда тогда он вас приглашал?
— Да никуда не приглашал. Сидели мы, правда, однажды с ним как-то за одним столом. Но там было много посторонних. Так это и компанией не назовешь. Это когда мы продали костный материал Ветзооинституту.
— О Ветзооинституте мы с вами еще поговорим, — многообещающе взглянул на него Хрипушин. — Так, значит, вы сидели за одним столом, пили нарзан и молчали как убитые, так?
— Нет, зачем же, наоборот, много разговаривали о работе, но ведь вас же не это интересует.
— А что нас интересует?
— Ну, очевидно, вас интересуют его настроения, так я про них ровно ничего не знаю.
— И никаких антисоветских высказываний вы, его ближайший сотрудник, работая бок о бок с этим убежденным врагом, от него не слышали?
— Нет конечно. Почему он со мной должен откровенничать? Мы не были близки.
— А близкие люди, по-вашему, ведут меж собой антисоветские разговоры.
Это был вполне бесполезный разговор — толчение воды в ступе. Ни черта лысого тут не могло получиться. Это понимали все трое. Корнилов смотрел на Хрипушина и видел его насквозь. Тот, кто сидел перед ним, был бездарной и скучной скотиной, выуженной ловцами душ человеческих, вернее всего, со дна какого-то вуза, где он вяло перетаскивался с курса на курс. Его приметили и вытащили за душу, распахнутую настежь, за любовь к искренним разговорам и исповеди в кабинете профкома, за способность все понимать и все считать правильным, за то, что среди студентов у него была масса собутыльников и ни одного друга. К тому же он был мускулист, горласт и на редкость бессовестен. Если бы кто-нибудь к тому же его назвал еще аполитичным, он, конечно, искренне обиделся бы, но он был действительно глубоко аполитичен, и аполитичен по самому строю души, по всей сути своего сознания и существования. То есть он был, конечно, аполитичен в том специальном готтентотском смысле этого слова, когда считается справедливым только такой строй, который нуждается в таких людях, как он, выделяет их, пригревает и хорошо оплачивает. Все остальное, что несет этот строй, такие люди принимают автоматически, но преданы-то они действительно не только за страх, но и за совесть, и поэтому враги существующего порядка вещей и их враги. В этом Хрипушин действительно не лгал. Врагов он ненавидел и боялся. Эта-то особенность, конечно, учитывалась и ценилась паче всего. Но кроме того у него, наверно, были и другие какие-то качества, делающие его пригодным для той работы, которая заглатывает человека целиком, без остатка и возврата, а дает взамен не так уж и много: повышенное жалованье, ускоренную пенсию, удобную квартиру, особый дом отдыха, а главное — пустоту и молчаливый страх вокруг, страх, в котором непонятным образом смешались обывательская боязнь, мещанское уважение и нормальная человеческая брезгливость.
— Так-так, — сказал Хрипушин, поднялся из-за стола и прошелся по кабинету, — так-так! Занятно! Значит, близкие люди ведут меж собой антисоветские разговоры. Ну вот что! — Он вплотную подошел к Корнилову. — Что нам тут валять дурака? Вы же советский человек. Так мы все здесь считаем. Прошлое прошло и кануло, а ваше настоящее у нас перед глазами. Вы советский человек, Владимир Михайлович?
— Спасибо, — ответил Корнилов растроганно, — вы абсолютно правы! Я гражданин Советского Союза, и я…
— Ну вот видите! — радостно воскликнул Хрипушин. — Видите! Помогите же нам, Владимир Михайлович, вы же знаете, в какое время мы живем. Около нас несколько месяцев бок о бок работает враг. И свою подрывную работу проводит очень умело.
— Да, — убито кивнул головой Корнилов. — Если так, то на редкость умный и хорошо замаскированный.
— Ну вот видите! Но вы сумели его разглядеть, понять его, да?
— Да, да! Теперь-то и я его понял. Он мне же, негодяй, говорил то же самое, что и вы.
— Что такое? — Хрипушин вцепился ему в плечо. — Что он говорил?
— Говорил: «Вы, Володя, знаете, в какое время мы живем? Надо быть бдительным».
— Да? Вот как? — отшатнулся от него Хрипушин. — Интересуюсь, по какому же поводу он вам так говорил?
