— Надо вообще ввести какие-то определенные дни для просмотров, — сказал вдруг деловито прокурор Мячин. — Почему обязательно ходить в кино ночью? У меня вот дочь приезжает из Москвы на каникулы.
Потом он сразу посерьезнел.
— Сейчас буду разговаривать с Зыбиным, — сказал он и поморщился. — После голодовки он падает — так, чтобы не подниматься на второй этаж, можно у вас?
— Да, пожалуйста, пожалуйста, — учтиво всполошился зам. начальника и начал поспешно собирать бумаги.
— Да нет, сидите, сидите, вы, может быть, как раз и понадобитесь, — остановил его прокурор. — Он что, так все время и лежит?
— А что с ним поделаешь? — развел руками зам. начальника. — Он ведь уже бредит.
— Бредит? — удивился прокурор.
— Бредит. Я подошел раз к двери, а он лежит и с товарищем Сталиным беседует.
— То есть как же? — встрепенулся и всполошился прокурор. — С товарищем?… — И они оба невольно обернулись к двери. — Ругает его?
— Нет! Просто говорит: «Товарищ Сталин идет обедать. Товарищ Сталин сел за стол. За столом гости. «Посмотрим, чем нас будут кормить», — говорит товарищ Сталин гостям». Вот так.
— Черт знает что! — выругался прокурор. — А вы следователю говорили?
— Да нет, только вот вам, — сказал зам. начальника по оперативной части и искренне поглядел на прокурора.
Прокурор с минуту молча смотрел в окно и о чем-то думал.
— Вот что, — решил он наконец, — вы его психиатру покажите. Я распоряжусь. Не по следственной части, а сами, от тюрьмы. Может, он просто сумасшедший. Я слышал, и на воле-то он был тоже фик-фок! Может, тут и дела нет никакого, а отправить его в Казань в специзолятор, и пусть там сдыхает.
В это время в дверь постучали, привели зека.
Зек шел твердо и ровно. По дороге он попросился в уборную и там несколько раз накрепко обтер ладонями лицо. Утром он объявил сухую, а уж на второй день сухой рот воспаляется, губы трескаются, сочатся, и начинает пахнуть трупом. Зыбин знал это и поэтому сегодня тщательно ополоснул рот и вычистил пальцем зубы. Однако пить ему еще не хотелось.
Вместе с ним вошли начальник тюрьмы и корпусной.
— Вот, пожалуйста, сюда, — сказал ласково прокурор и показал Зыбину на шахматный столик около окна.
Зыбин сел и чуть не вскрикнул. Окно было большое, полное солнца, и выходило оно на тюремный двор, в аллею тополей. Тополя эти посадили еще при самом основании города, когда тут была не тюрьма, а просто шла широкая дорога в горы, и вдоль ее обочины и шумели эти тополя.
И Зыбин растерялся, сбился с толку перед этим несчитанным богатством. Веток, сучьев, побегов. Все они шумели, переливались, жили ежеминутно, ежесекундно каждым листиком, каждым отросточком, каждой жилкой! Они были веселые, свободные, живые. И ему, в течение стольких дней видевшему только серый цемент пола, да белую лампу в черной клетке, да гладкую стену цвета болотной тины, на которой глазу не за что зацепиться, — это сказочное богатство и нежность показались просто чудом. Он уже и позабыл, что и такое существует. А ведь оно-то и есть самое главное.
Он смотрел и не мог глаз отвести. Гулял небольшой ветерок, и листья поднимались, опадали, ползли — дерево дышало, по его жилкам пробегала зеленая кровь, в нем бились миллионы крохотных сердечек. И какими же живыми, дружественными, сердечными, настоящими показались ему эти тополя. И плевать ему было в ту минуту на начальников! И плевать ему было на тюрьму, прокурора, оперативников!
И, наверно, это отразилось на его лице, потому что прокурор глядел на зека и тоже молчал. Наконец зек вздохнул, оторвался от окна и повернулся к нему. Все! Он опять был в тюрьме, сидел в камере и держал смертельную голодовку.
— Так я получил ваше заявление, — сказал прокурор ласково. — Но я не особенно понял, что вы хотите.
— Следствия, — ответил Зыбин.
— А это не следствие?
Зыбин пожал плечами.
— Ну так что, следователь кричит на вас, бьет, искажает ваши показания? Вы говорите одно, а он пишет другое? Чем вы конкретно недовольны? Но только конкретно, конкретно!
Зыбин подумал.
— Следователь хочет, чтобы я сам себе придумывал дело, а меня это не устраивает, я на это не подряжался. Хочет получать зарплату, пусть работает. Это ему не баранку крутить!
— Какую баранку? — снова удивился и улыбнулся прокурор.
— Ну он же из бывших шоферов. Раньше начальников возил, а теперь сам начальником стал.
— Ай-ай-ай! «Из грязи в князи». Так? Нехорошо. Недемократично! — сказал Мячин с легкой укоризной. — Значит, по-вашему, все дело в следователе. Этот следователь плох и поэтому держит, а другой, хороший, взял бы да отпустил. Да как же вы не понимаете того, что если бы он, я, майор Нейман вместе с вами бы сели за этот стол и стали придумывать, как бы вас вызволить и освободить, — то и тогда из этого ничего не вышло бы!
— Да, пожалуй, — согласился Зыбин, — это тот лабиринт! Войти войдешь, а выйти — черта выйдешь.
— Вот именно, — воскликнул Мячин. — Преступление всегда лабиринт! Вот
поэтому я смотрю на вас и удивляюсь: умный человек, а доводит себя черт
знает до чего. Что невозможно, то невозможно. Ну, вот стена — бейтесь об
нее головой, что выйдет?
— У одного вышло, — усмехнулся Зыбин.
— Что?
— Сдох!
Прокурор засмеялся.
— И вы верите этим парашам? Нет, Георгий Николаевич, ничего тут выйти не может. Шишку набьете — это да, а сдохнуть не дадим! Лабиринт! Так что глупо все это, — он развел руками, — и карцеры ваши глупые, и голодовка глупая, и то, что вы от воды отказываетесь, — глупо все это.
— Да, — согласился Зыбин, — очевидно, в этом вы правы — глупо. Но все равно работать я за вашего работника не буду. Пусть сам себе ломает башку.
— Ну а правду-то говорить будете?
— Да я только и делаю. Только не нужна она тут никому.
— Ну так вот мне она нужна. Давайте-ка потолкуем немного. Без всякой записи. Тут и для вас кое-что прояснится. Скажите, ваша работа в музее вас удовлетворяла? Вы были довольны тем, как работаете?
Зыбин подумал. Работали они плохо, и он ответил коротко: «Нет».
— Отлично, — мотнул головой Мячин, — чему же вы это приписываете? Себе? Своим сотрудникам? Руководству?
— Прежде всего себе, конечно. Хуже всего было то, что мы влезли в эту экспедицию. Надо было просто писать в Москву и требовать специалистов. Но мы решили, что раз это просто разведка, то покопаем, обнаружим что-нибудь стоящее, тогда и напишем. Вот и копали. А копать не умели. Я не археолог, Корнилов — тот археолог, но никогда он в поле не был. Получалось не то.
