Роберт, все это время не спускавший с нее глаз, чувствовал, что больше не в силах вытерпеть. Сгорая от желания и от злости, что нежность и любовь, были предназначены не ему, а еще от ревности и отчаяния, он ворвался в хижину и в приступе дикой, животной страсти стал требовать у Аманды то, чего она никогда не дала бы ему по доброй воле. При виде отвращения и ненависти, вспыхнувших на ее выразительном лице, он озверел окончательно и пригрозил немедленной расправой над беспомощным младенцем. Только тогда ему удалось получить то, что с трудом можно было назвать любовными утехами. А потом, расслабленно лежа возле нее на кровати, Роберт чуть не умер от стыда за это насилие над прекрасной женщиной, единственное преступление которой заключалось а том, что ему угодно было воспылать столь неистовой страстью. Он повернулся к ней и в бессознательной попытке снять с себя вину, свалив ее на другого, заговорил раздраженным тоном;
— Ты что же, и своего индейского любовничка доводила до того, что он не помнил себя от ярости и набрасывался на тебя как зверь?
Аманда напряженно застыла и тихо, отчетливо произнесла:
— Чингу всегда был так нежен, чуток и терпелив, он так любил меня, что я отдавалась ему с ответной любовью и охотой.
Роберт дернулся, как будто получил удар под ложечку от давно погибшего дикаря. А потом не спеша приподнялся, чувствуя, как закипает в груди ярость, размахнулся и нанес сильный удар ей в лицо. Удивленные, испуганные синие глаза широко раскрылись. Удар едва не лишил Аманду сознания, а из уголка рта потекла тоненькая струйка крови. Но как только взгляд синих глаз снова обрел былую ясность, она прошептала вес тем же тихим, отчетливым голосом, с затаенной улыбкой на побледневших губах:
— За все время, что я прожила с человеком, которого ты называешь дикарем, он ни разу не ударил меня.
На этот раз упрямое преклонение Аманды перед ее краснокожим хахалем перешло всякие границы — во всяком случае, так решил Роберт, злорадно давая волю звериному, кровожадному бешенству. Она давно уже потеряла сознание, а он бил и бил без конца. Вдруг он сам ужаснулся тому, что делает. Мгновенно злоба сменилась животным страхом, и он зарыдал, гладя Аманду по распухшей щеке.
— Аманда, дорогая, пожалуйста, прости меня! Очнись, дорогая!
Но она по-прежнему лежала неподвижно. Роберт в панике соскочил с кровати, притащил тазик с водой и стал обмывать кровь с разбитого лица. Один глаз, которому досталось больше всего, уже почернел и заплыл, на щеках алела кровь, и губы, ее дивные, мягкие губы, распухнув, кровоточили. Роберт продолжал обмывать свежей водой ее лицо, с замиранием сердца дожидаясь, пока она придет в себя. И когда веки едва заметно дрогнули и наконец слегка приподнялись, облегчение его было столь велико, что он не смог удержаться от горьких, глухих рыданий.
Все еще проводя влажной тряпкой по изуродованному лицу, он ласково повторял;
— Прости меня, Аманда! Прости меня!
В эту ночь, как и прежде, Роберт дождался, пока Аманда заснет и ее дыхание станет ровным и глубоким, и лишь после этого позволил себе обнять ее и осторожно прижать к груди. Он давно понял, что только так, не сознавая, что это Роберт держит ее в объятиях, она будет лежать спокойно и расслабленно, прижимаясь к его боку. А он покроет ее лицо легкими поцелуями, и начнет шептать в пушистые, ароматные волосы слова любви и нежности, и даже представит на минуту, будто его ласки и впрямь делают ее счастливой.
— Аманда, моя дорогая, я вовсе не хотел, чтобы все так вышло…
Роберт в который раз запустил пальцы в давно спутанные волосы. Ему стоило большого труда признаться самому себе, что он испуган, испуган не на шутку. Почему-то упорное нежелание Аманды откликнуться на его любовь будило скрытую на самом дне души жестокость. Это новое и неожиданное качество собственной натуры вызывало в нем глубокий стыл. Но гораздо сильнее стыда с каждым днем становился страх, ибо Роберт все меньше узнавал самого себя в те минуты, когда его охватывали отчаяние и ярость. Эти приступы становились все чаще и разрушительнее. При мысли о том, что он может натворить во время очередного помутнения, у Роберта стыла в жилах кровь.
Он ясно припомнил события недавней ночи, когда лежал в постели и нежно обнимал Аманду. Она вроде бы даже слегка откликнулась в этот раз на его ласки, отчего Роберт был на седьмом небе от счастья, упрямо не желая верить, что только страх за ребенка удерживает прекрасную пленницу на его ложе. Окончательно обманув себя воображаемой взаимностью, он впервые рискнул поделиться с Амандой планами « на будущее:
— Пока мы живем здесь, ты, Аманда, можешь выбрать любое место для переезда. И мы непременно переберемся гуда. У тебя будет много соседей, и ты целыми днями сможешь ходить по гостям!
— И когда же ты собираешься переезжать, Роберт? — нерешительно, но со слабой надеждой поинтересовалась она. И тогда Роберт без утайки выложил свой гениальный план, который лелеял с самого начала этой авантюры.
— Ну, ты ведь и оглянуться не успеешь, как забеременеешь от меня, Аманда, — И он воодушевленно продолжал, не обращая внимания на то, как она поперхнулась. — Когда тебе подойдет срок рожать, мы поедем в ближайшую деревню, чтобы обвенчаться. Уж к тому времени ты наверняка оставишь попытки сбежать — с большим-то брюхом! Мы задержимся в этой деревне ровно настолько, чтобы ты успела родить мне сына и оправиться после родов. А потом отправимся на новое место, где и осядем.
Но не успел Роберт вволю посмаковать «нарисованную им самим дивную картинку семейного счастья, как это хрупкое видение рассыпалось на тысячу осколков, потому что Аманда с чувством воскликнула:
— Господь не может быть столь жестоким! Он не позволит мне зачать ребенка, порожденного твоей похотью! — Не в силах больше сдерживаться, она уже почти кричала: — Нет, я не буду рожать от тебя! Не буду! Я не хочу быть сосудом для семени того, кто убил моего мужа!
И Аманда хотела выскочить из кровати, но грубая рука мигом вернула ее на место. Роберт, побелев от ярости, прижал ее к подушке и зашипел, пронзая испепеляющим взглядом:
— Но тебе придется это сделать, Аманда, и как только ты возьмешь на руки моего ребенка, ты полюбишь его — а через него и меня! Он станет той нитью, что свяжет нас воедино, и ты останешься со мной навсегда!
Но не далее как на следующее утро стало ясно, что первую победу в этом странном поединке одержала Аманда. По крайней мере на какое-то время ей можно было не волноваться. Со злорадной улыбкой она объявила о том, что у нее начались месячные.
Аманда устало сгорбилась возле стола, опершись на локти и зажав лицо в ладонях, чтобы хоть ненадолго отгородиться от мрачной, невыносимой реальности. Слава Богу, он куда-то ушел, ибо с каждой минутой все труднее было сохранять отвагу и независимый вид. Созданная ею с таким трудом оборонительная стена начинала давать трещины. Аманда боялась, что может сорваться в любой момент и тогда Роберт увидит глубину ее растерянности и отчаяния. Она была более чем уверена, что как только ее мучитель обнаружит за равнодушным, каменным фасадом хоть малейшую слабину, он непременно воспользуется своим открытием самым гнусным образом. Ненависть, предрассудки и ревность сотворили настоящее чудовище из человека, долгие годы считавшегося другом. Тот Роберт, с которым она жила сейчас в этой хижине и вынуждена была делить ложе, являлся лишь жутким, извращенным подобием прежней личности, и вызывал в ней только страх и брезгливость. Но при этом ее почти не пугала собственная участь. Аманда медленно повернулась так, чтобы видеть ребенка, который не спал, но тихо лежал в колыбели и с любопытством разглядывал окружающее своими живыми темными глазенками.
