Уже в Нижнем Новгороде, отдыхая в Елизаветиной постели,
играя ее косою, Вольной, посмеиваясь, поведал, что ему на гауптвахте, конечно,
сперва тяжеленько пришлось: и железной сутуги
[5] отведал; и «монастырские
четки» поносил, то есть на шею ему надели тяжелый стул, использовав его вместо
рогатки и кандалов; и к притолоке его подвешивали на вывернутых руках. Но он
все балагурил, отшучивался, да столь едко, что солдаты прониклись к нему
величайшим отвращением и наконец кинули в холодную, намереваясь продолжить
допрос.
Конечно, ежели б стражники только могли предположить, что им
в лапы попался сам Гришка-атаман, Вольной не отделался бы так легко. Сейчас в
нем предполагали мелкого воровского пособника. Бог весть, что случится завтра.
Следовало смыться, прежде чем кому-то в голову придет губительная догадка.
У Вольного всегда имелся в кармане и под стельками сапог
нужный воровской припас: отмычки, ножички, напильнички. Увы, караульный
оказался малым сведущим и выпотрошил все его тайники. Как говорится, сыскался
дока на доку!
Ежели б Вольной мог, он бы, конечно, приуныл, однако такого
чувства он сроду не испытывал, как всегда уповая на свою невообразимую удачу.
И она его не подвела!
В холодной, кроме него, была заточена молоденькая разбитная
бабенка, которая третьего дня поскандалила со своим сожителем, а расхлебывать
выпало стражнику, явившемуся разнимать дерущихся: горшок с горячими щами,
летевший в провинившегося ухажера, угодил в голову солдатика и чуть не отправил
его на тот свет.
Мужик, оказавшийся проворнее всех, сбежал, стражника
поволокли к лекарю, бабу выпороли и кинули в подвал – охладить страсти.
Как уж сговорился с нею Вольной, что сулил, на что сманивал,
бог весть, только дело кончилось тем, что в подвале поднялся страшный крик и
стон: бабенка вопила, что вот-вот помрет, что уже померла... Сердобольный
караульный отпер двери и свел несчастную на двор, где получил доброго леща от
Вольного, переодетого, как мы знаем, в женскую справу, и грянулся оземь, а
«проклятущая баба» с необычайным проворством перескочила двухсаженный забор – и
была такова.
Выслушав сию историю, которую острослов Вольной сумел
поведать с неподражаемым юмором, Елизавета хохотала до изнеможения, восхищаясь
удальством и проворством своего любовника. Проснувшись же среди ночи,
задумалась о подробностях сего невероятного побега.
Да уж, наверное, не только словесно улещал Вольной свою
сокамерницу! Кто-кто, а Елизавета прекрасно знала, как умеет сей ласковый змий
заползти в самое сердце, внушив женщине, что, пособив ему, она действует к
собственному благу. И, наверное, ублажив доверчивую бабенку по всем статьям, он
что-то посулил ей на будущее, иначе едва ли бежал бы с ярмарки так поспешно,
будто за ним гнались черти. Вернее, чертовки. Не только солдат опасался он. Ох,
не только!..
Эти мысли были Елизавете нужны, будто яблоку червоточина.
Она гнала их изо всех сил, но не могла отогнать.
Самая малая тревога всегда причиняла ей множество лишних
беспокойств, более воображаемых, чем действительных, как это вообще свойственно
женщинам, не имеющим в жизни иной путеводной звезды, кроме сердечной страсти.
Для них не писан иной закон, кроме любовного. И всякое от него отступление –
истинная трагедия, хотя любой человек, сердце которого спокойно, счел бы, что
все это – буря в стакане воды.
Минуло время безнадежности и отчаяния, когда ей было все
равно, к кому прилепиться душой и телом, лишь бы забыться. Понимая, что Вольной
был всего лишь случайной картою, вовремя выпавшей из колоды судьбы, она все же
хотела жить с ним одной жизнью, идти одним путем, но чувствовала, что дороги у
них разные; и чем дальше, тем больше они расходятся. Впервые в жизни задумалась
Елизавета над тем, что для истинного счастья мало только телесного блаженства.
Не зря сказано в Писании о муже с женою: «Да будут двое дух един».
Дух един – не плоть!..
Вольной был весьма неглуп и не мог не понимать перемены в ее
настроении. Не потому ли с такой многозначительностью опускал подробности
своего общения с той бабенкою? Он как бы хотел показать Елизавете свою
независимость от нее, свою вседозволенность и свободу... Ну, Вольной, он и есть
Вольной!
Эти мысли были слишком сложны, неразборчивы и мучительны,
Елизавета скоро устала обижаться и терзаться из-за каких-то вымыслов и
предположений. Она уснула вновь. Но и во сне преследовала ее мысль, что Вольной
своим рассказом хотел так или иначе причинить ей боль, заставить ревновать,
мучиться... Он тоже пытался подчинить ее своей власти. Как будто мало было
власти любви!
Именно с этой ночи их отношения стали исподволь изменяться.
И даже в самой страсти появился едва уловимый оттенок мстительности.
Глава 3
Ведьмина дочь
К шайке Гришки-атамана приблудились двое беглых строиловских
крепостных: Данила-волочес и Федор Климов (не ошибался-таки следователь!).
Елизавета, которая не находила ни малейшей радости во владении живыми людьми как
собственностью, не замедлила подписать обоим вольные. После этого Климов
выпросился из воровской ватаги (рисковое ремесло, в отличие от Данилы, нимало
не влекло его, да и смерть Марьяшки сильно поразила душу, вселив в нее глухое,
неизбывное отчаяние) и пристроился на освободившееся место сторожа на городском
кладбище. Место сие, считавшееся почтенным и вполне хлебным, пустовало, и
желающих занять его не находилось довольно долго, ибо трое предшественников
Климова один за другим померли насильственной смертью, а с ними и молодой
дьячок из кладбищенской часовенки, после чего она опустела.
Уж на что Елизавета вела жизнь уединенную и замкнутую, но до
нее доходили слухи об этих убийствах, случавшихся четыре года подряд непременно
перед Пасхою. Тела жертв впоследствии были найдены заброшенными на свалку или
спрятанными в лесу, или просто в придорожной канаве. Они поражали сходством
способа умерщвления. Все оказались истыканы, исколоты, словно бы для того,
чтобы скорее истекли кровью. Однако впоследствии, очевидно уже после смерти,
обмыты; так что ни на белье, ни на одежде, ни на самих телах крови не было.
Изумляло, чем эти несчастные могли подать повод к такому злодейству? Без цели
сие не могло быть сделано никем и никогда, а между тем повторялось из года в
год. Обычный душегубец удовольствовался бы одним убийством; этим словно бы
руководила некая важная, таинственная сила... Самое страшное, что все
происходило именно под Пасху, уподобляя в сознании народном этих мучеников –
мученику-Христу.
