Офицер, видя перед собою полунагого, плачущего человека,
заявляющего, что он – московский купец, коего ограбили в бане, велел дать
Вольному новую одежду... Но тут в комнате появился солдат, у которого
Гришка-атаман как-то раз бежал из-под часов!
– Я согнулся дугой и стал как другой! – ржал Вольной, видимо
наслаждаясь наивным ужасом Ульки, и продолжал свой рассказ.
Солдат не узнал Вольного, однако офицер велел поводить
«ограбленного» по рядам, поспрашивать торгующих здесь московских купцов, действительно
ли сей принадлежит к их сословию. В рядах он вновь столкнулся с теми самыми
драгунами, от которых бежал из бани!
Те его схватили и повели обратно. Но уже не как московского
купца, а как беглого разбойника. Плохо было бы дело, кабы воровская сноровка
Вольного снова не спасла его: проходя мимо какого-то двора и заметив стоящую у
ворот кадку с водой, он вырвался из рук драгун, вскочил на кадку, с кадки – на
забор, оттуда – на двор, со двора перебежал в сад. И был таков!
Выслушав сие, Улька только и могла, что всплескивать руками
и восклицать то «ох», то «ах». Однако, увидав на пороге Елизавету, испугалась
и, съежившись, шмыгнула мимо.
Вольной же не шевельнулся: улыбаясь, смотрел на Елизавету,
которая едва скрывала свое раздражение. Радость долгожданной встречи без боя
уступила место всем тем обидам, которых так много накопилось в ее душе за время
разлуки. Она обижалась даже и не на Вольного. Он такой, какой есть, его не
переделаешь! Вот зачем она так терпелива? Зачем безропотно переносит это каждодневное
унижение, придумывая все новые и новые оправдания для своего слишком занятого
любовника, чья небрежность уже граничит с пренебрежением?
При всем изобилии мужчин, встреченных Елизаветою за эти
годы, она все-таки еще мало знала сих представителей рода человеческого, потому
не способна была понять главное: Вольной – вовсе не такая уж диковинка среди
прочих!
Рознясь нравом, повадками, образом мыслей, моральными
устоями, они все как огня боялись обыденности, которая вообще способна свести
на нет самое сильное чувство. Женщинам она вроде бы и не мешает: они рождаются
с готовностью всю жизнь тянуть эту лямку, а мужчины... О, нет! Стоит им только
почуять запах обыденности, как они встают на дыбы. И даже те неудачники,
которых женщинам все же удается стреножить, всегда готовы закусить удила, в
любой момент сбросить путы и со всех ног поскакать к новой дурочке, всем своим
видом внушая ей, что лишь она способна их заарканить! Но стоит бедняжке
преисполниться надежд, стоит аркану обыденности засвистеть в воздухе... Где
там! Наш герой, всегда молодой и готовый к новым подвигам, уже далеко. И лишь
туман женских слез застилает его след.
Счастлива только та женщина, коя вовремя угадает эту вечную
строптивость мужчины и смирится с ней, сумеет ничего не видеть, не слышать, не
знать. А та, которая живет сердцем, которой воображение причиняет больше
беспокойства, чем реальная жизнь, которая не выносит неизвестности и духовного
одиночества, она обречена на медленное умирание (ибо что такое мужская любовь,
как не убийство своей любимой?). Ее пламенная любовь и влечет непостоянного
героя, ибо чрезвычайно льстит мужскому самолюбию, – и в то же время ничто так и
не отталкивает его, как пламенная любовь, которая норовит сжечь дотла!..
Самое лучшее в любви – небрежное спокойствие. Да где его
набраться пылкому сердцу?!
Этой мудрости не оценишь, пока не постигнешь ее на
собственном печальном опыте, а потому Елизавета зло спросила:
– Откуда ты прилетел, Соловей-разбойник?
– Где летал, там меня уж нету, – отвечал Вольной, лениво
потягиваясь и пачкая сапогами (он никогда не носил лаптей!) кружевной подзор
постели. Елизавета только бровью повела, упрекать не стала.
– И что же, сразу ко мне?
– Почти... – медленно улыбнулся Вольной. – Аль не ждала?
– Нет! – Елизавета передернула плечами и подошла к зеркалу,
заправляя в косу легкие, выбившиеся кудри.
– Вре-ешь... – тихонько засмеялся Вольной. – Ждала. И я
ждал!
Ах вот как! Значит, он ждал?!
Она сделала вид, что не верит ни единому слову, но сердце
сладко заныло. Сразу захотелось сдаться на милость победителя. Обида же еще
точила душу, как червь, и Елизавета не сдержалась, укорила:
– Зачем же ты перед девкою на моей кровати валяешься? Говорил
же, никто не должен об тебе знать. Сам убеждал: я должна не только о своем
имени, но и о дочери помнить, а сам разболтался тут, мечешь бисер перед
свиньями!
Это все была ерунда, не стоящая внимания, но не скажешь ведь
ему, что она способна ревновать его даже к Ульке!
– Да полно, – отмахнулся он. – Девка дура! Что она поймет?
– Дура! – с жаром поддержала Елизавета. – Круглая дура!
Глупая, косорукая, неуклюжая!
Он молча слушал, поигрывая прищуренными зелеными глазами.
Потом вдруг резко вскочил, и Елизавета оказалась в его объятиях. Он успел
сказать только одно слово:
– Истомился... – и тут же затрещали крючки, начали рваться
тесемки, и Вольной впился в ее голую грудь губами и зубами так, что Елизавета
зашлась протяжным горловым стоном, закинув голову и почти теряя сознание.
Вольной припал к ее рту; руки их путались, сталкиваясь, мешая, срывая друг с
друга одежду. Однако это было слишком долго, и Вольной, едва освободив
Елизавету от юбок, слюбился с нею стоя, подхватив под колени. Она вцепилась в его
плечи, желая сейчас только одного – как можно скорее, как можно теснее слиться
с ним!..
И только потом, много, много позднее, когда Вольной вдруг
уснул, будто умер в ее объятиях, лежа среди изорванной, измятой одежды, на
скомканных, влажных простынях, Елизавета вновь печально подумала, что
бессмысленно его спрашивать, где был-побывал, где жил-поживал; и так же
бессмысленно ему рассказывать о своих слезах, страхах, тоске, тревогах. Они
случались каждый день. Но эти дни уже минули, они были прожиты врозь, их уже не
вернуть; а если с каждым днем уходила и частичка любви, то разве стоит в этом
признаваться сейчас, когда он наконец-то рядом и ее щека покоится на его
горячей ладони, его рука – на ее бедре, когда телу так сладко, когда постель
благоухает их любовью...
Сердце плачет? Ну, так что ж, ему не привыкать.
* * *
