– Ой! – Елизавета, не веря себе, потянулась к дочке, но
Татьяна сердито отвела ее руки и положила дитя в сторонке. Ловко перевязав
пуповину, вынула послед, подложила под Елизавету чистую тряпицу и только тогда
снова занялась девочкой.
Звон в ушах утих. Теперь вокруг стало странное беззвучие!
Глаза и разум словно темная тень застила; и не сразу Елизавета поняла, что так
и не слышала голоса своей дочери.
– Татьяна!
Цыганка не оглянулась.
– Татьяна! – вскричала Елизавета, делая попытку подняться.
– С ума сошла! А ну-ка, ляг! – сверкнула очами цыганка.
– Что с ней? – прошептала Елизавета, сдавшись своей
слабости, от которой слезы медленно потекли из глаз.
Она робко надеялась, что Татьяна успокоит ее: мол, дитя
уснуло, так и должно, но глаза цыганки были суровы.
– Пока плохо, – ответила она прямо. – Кажется, воды
наглоталась.
Она вертела девочку так и этак, чуть ли не вниз головой
поворачивала. Та все разевала и разевала ротик. Ну прямо как рыбка, выброшенная
на берег... У Елизаветы невидимая рука перехватила горло, когда она вдруг
поняла, что ее дочь задыхается. Умирает?..
– Дай мне, – воскликнула, протягивая руки, движимая
единственным желанием: прижать, успокоить, защитить, перелить в нее все силы,
всю жизнь, ибо мир материнской любви и страха враз открылся ей. Татьяна
покачала головой:
– Нет. Продай мне свое дитятко!
Елизавета какой-то миг смотрела на нее, не понимая, кто же
сошел с ума: она сама или Татьяна? Ужас прожег ее. Черные глаза, впившиеся в ее
зрачки, не позволяя слова молвить, шевельнуться не давали. Из них изливалась
какая-то напряженная мысль, словно Татьяна пыталась заставить ее понять
что-то... Елизавета нашла силы одолеть свой животный, безрассудный страх и
попытаться угадать, чего хочет от нее Татьяна.
Тьма, все еще клубившаяся вокруг, мешала думать и понимать,
но сила, исходившая от этих пылающих очей, была такова, что пробудила в сердце
Елизаветы былое безоглядное доверие к Татьяне, и она покорно, как зачарованная,
кивнула в ответ на новое требование:
– Продай мне свое дитятко! Продашь?
– Да... – покорно прошелестела Елизавета, не понимая, о чем
говорит. – Да!..
– Вот тебе за нее.
Татьяна сорвала с шеи небольшое, простенькое серебряное
монисто, которое не снимала даже на ночь, как нательный крест.
– Держи! Серебром за девочку плачу! – выкрикнула она, словно
в комнате, кроме них, был кто-то еще, кому и предназначались эти слова.
И внезапно Елизавете почудилось, что вокруг стало светлее и
как бы просторнее. Будто и впрямь некто незримый услышал слова Татьяны и исчез.
Довольный, нет ли, бог весть, но, главное, исчез, отступился. Сошелся в цене!
[2]
Она наконец-то смогла перевести дыхание и вздрогнула от
тихого, слабенького писка, который показался ей отраднее ангельских труб. И тут
же, словно наверстывая упущенное, дитя закричало изо всех своих новорожденных
сил, а Елизавета рухнула на подушку.
Она видела, что Татьяна плачет, обмывая и пеленая девочку, и
понимала, что это уже совсем другие, счастливые, слезы.
– Это Машенька? – наконец спросила Елизавета, словно только
сейчас осознав свершившееся, и Татьяна улыбнулась, обмахнув глаза рукавом:
– Машенька, кто же еще?
– А она хочет есть? – спросила Елизавета, озабоченно трогая
грудь: налилась ли?
– Сейчас пока нет. Разве что завтра отобедает, если
пожелает.
«Какое счастье!» – подумала Елизавета, опуская тяжелые,
каменные веки и не вполне понимая, в чем именно счастье: рождение Машеньки или
то, что она не голодна. Спать хотелось до изнеможения. Спа-ать!
Белая поземка уже закрутилась в голове, но тут же Елизавета
вскинулась с новым любопытством:
– А глаза? Какого цвета у нее глаза?
Татьяна осушила обмытую девочку полотенчиком, потом слегка
принакрыла пеленкою и поднесла к кровати:
– Сама погляди.
Елизавета попыталась поймать крошечные, шевелящиеся
пальчики.
– Не пойму, – шепнула чуть слышно, боясь испугать девочку. –
Голубые, что ли?
Сонно закатывающиеся глазки были молочно-сизые, странные...
– Пока не определить, – пожала плечами Татьяна. – Но,
пожалуй, потом они будут карие. Точь-в-точь как у деда.
«Значит, у князя Измайлова карие глаза», – подумала
Елизавета, отчаянно зевая, но ответить было уже свыше ее сил. Она уснула еще до
того, как голова коснулась подушки. И немало дней и даже месяцев должно было
пройти, прежде чем она вспомнила этот разговор и поняла, что имела в виду
Татьяна.
* * *
Убедившись, что родилась девочка, Валерьян рассвирепел не на
шутку. Выходит, Татьяна была права: он ждал появления сына!.. Сразу вновь начал
пить, в доме заколобродили гости (правда, ни князь Завадский, ни тем паче Потап
Спиридоныч больше не появлялись); вновь слугам до утра приходилось сметать
белую пыль с зеленых столов; вновь вечерами звенел хмельной хохоток Анны
Яковлевны... А днем она взяла привычку, едва проснувшись, расхаживать по
второму этажу – от своих покоев до Елизаветиной спальни, рядом с которой
устроили теперь детскую. В заношенном черном капоте, расшитом белыми птицами,
неубранная, ненакрашенная, сосредоточенно поджав губы и громко шлепая туфлями
без задников, – вид у нее был такой, словно она обдумывала какое-то важное,
может быть, даже жизненно важное решение, которого никто, кроме нее, принять не
может. И Елизавета не сомневалась, что она замышляет какую-то каверзу.
