– Ох ты, стыть какая, – пробормотал Лавр. – Да ништо,
барыня, с рассветом ветер непременно утихнет.
– С рассветом?! – вскричала Елизавета. – Ты что же думаешь,
нам тут еще до ночи сидеть?
– До ночи! – вздохнул Лавр. – Кабы до ночи, так еще спасибо
скажешь!
Ничего не попишешь, старый кучер умел утешить... Впрочем,
Елизавета понимала, что он побольше ее понимает в дорогах и погоде, потому
следует довериться его опыту. С голоду они, конечно, не умрут; вдобавок водка
есть. Но где набраться терпения?
Она переменила позу, поджав под себя ноги, и сказала:
– Выпей водки, Лавр, да вздремни, что ли. А я покараулю.
Если что, разбужу.
Лавр не заставил себя уговаривать. Вообще слуги Елизаветы
обходились со своей слишком задумчивой и чересчур уступчивой барыней без церемоний.
Тяпнув стаканчик-другой из погребца, закусив пирожком, Лавр и впрямь мгновенно
заснул, уткнувшись в уголок. По счастию, спал он тихо, без храпа, не мешая
графине незряче глядеть в быстро темнеющее окошко и думать свою тяжкую думу.
...Миновал уж месяц с того дня, 29 августа, который вновь,
как четыре года назад, изменил жизнь Елизаветы. Воротясь поутру с кладбища,
она, конечно, не застала Вольного; зато прямо с порога ей в ноги повалилась
ревущая Улька, бормоча, что бес попутал... Она, конечно, была готова и к
пощечинам, порке, ругани, крикам, но только не к тому равнодушию, с каким
барыня отшвырнула ее ногой и, проронив: «В Любавино!» – не обмолвилась с нею
больше ни словом. Как ни рвалась к ней Улька, как ни выла под дверью, Елизавета
не пожелала ее видеть. Она не чувствовала к глупой девчонке ни злобы, ни
ревности – просто брезгливость. Конечно, вся вина за сию случку лежала на
Вольном. Улька просто попалась ему под руку, как та молодка на Макарьевской
гауптвахте, как множество иных-прочих баб и девок (а они были несомненно!). Как
сама Елизавета, в конце концов... Происшествие на кладбище так изнурило ее, что
она просто не в силах была болеть двумя болезнями враз. Избавившись от Ульки,
вздохнула свободнее, отдавая себе, впрочем, отчет, что, когда б не история с
Вольным, она не скоро смогла бы забыть пожары в церквах, знак серебряного венца
и убийство Федора. То есть два потрясения друг друга взаимно уничтожили, дав
Елизавете возможность занять свою бедную головушку иными мыслями.
Она более всего думала о Лисоньке и Эрике фон Тауберте,
гадая, что же произошло с ними в тот роковой день, как вдруг воспоминание
пронзило ее: Алексей-то Измайлов приезжал в Нижний из своего имения,
расположенного близ Починок!..
От этой мысли сердце так заколотилось, что Елизавета
принуждена была зажать его рукой. Данила сказал: «Бог весть куда она уехала,
вроде как в Починки...» Конечно, в Починки! Ведь вполне возможно, что бегство
Лисоньки и Тауберта почему-то расстроилось, и Алексей вновь встретился с той,
которую любил. А ежели на сей раз его ухаживания имели успех? Он мог скрыть
свое венчание и увезти Лисоньку в Починки. Если не сам, то через родственника,
слугу, через отца, князя Измайлова, наконец! А уж как судьба забросила его
потом на галеру «Зем-зем-сувы» и заставила назваться Лехом Волгарем, остается
только гадать. Да и... полно, Алексей ли был там? Не ошиблась ли Елизавета,
приняв Леха Волгаря за свою неизбывную любовь?
От этой догадки она ощутила разом и облегчение, и печаль и
постаралась от них отмахнуться, как от всего неприятного. Что проку мучиться
несбыточными мечтаниями? Ей на днях исполнилось двадцать три года. У нее дочь
растет. И столько пережито!.. Пора взрослеть, пора брать судьбу в свои руки, а
не подчиняться с готовностью ее прихотям! Вот Елизавета и задумала начать новую
жизнь с поездки в Починки и поисков Лисоньки.
Но задумать – одно, решиться – другое, а собраться – и вовсе
третье. Поэтому отправилась она в путь только на Покров день... И вот сидит
теперь в выстуженной карете, глядя во тьму, клубящуюся за окном, силясь унять
озноб, пробирающий до костей. Смешнее всего, что она даже толком не знает, куда
ехать! Надеялась расспросить дорогу к измайловскому поместью, добравшись до
Починок, а теперь что же?
Кажется, Елизавета задремала, а может быть, и нет. Во всяком
случае, она поймала себя на том, что сидит выпрямившись, уставясь широко
открытыми глазами во мрак, где только что мелькнуло нахмуренное лицо Алексея,
вслушиваясь в отзвуки его голоса: «Метель кончилась! Проснись!..»
Она проснулась. Чистая, звездная, искрящаяся снегом ночь
расстилалась вокруг, совсем недалеко маячил огонек, который тоже можно было
принять за звезду, когда б он не дрожал, раскачиваясь и маня, словно некто
посылал знак спасения заблудившимся путникам.
Елизавета вскочила, невольно вскрикнув от ломоты в затекшем
теле, кинулась к Лавру, который все еще спал, уткнувшись носом в стенку. Стоило
немалых трудов растолкать его и внушить, что сей путеводный свет не продолжение
сна, не дьявольское наваждение, а действительность.
Но уж когда Лавр осознал сие, угомону ему не стало. Он
вывалился из кареты, взлетел на козлы, благим матом гаркнул на застоявшихся,
обмерзлых лошадей и погнал их так, что Елизавета, исстрадавшись от тряски,
непременно велела бы ехать потише, когда б ей самой не хотелось поскорее
добраться до жилья.
* * *
И все-таки, казалось, минула вечность, прежде чем призрачный
огонек превратился в большой фонарь, подвешенный к перекладине высоких ворот и
раскачиваемый ветром. Как ни ждали встречи с ним путники, это все же произошло
внезапно. Лавру едва удалось уберечь упряжку от столкновения с оградою; в
следующее мгновение он выправился и направил повозку в ворота. Лошади, почуяв
отдых, рывком одолели подъездную аллею и замерли у крыльца, на коем светился
еще один фонарь. Его держал невысокий человек в кожушке, наброшенном на ливрею.
Он проворно сбежал с крыльца, распахнул дверцу кареты и, протягивая Елизавете
руку, проворчал – в голосе его с укоризною мешалось искреннее облегчение:
– Ласточка моя, Елизавета Михайловна! Статочное ли дело
столь загулять? А что одна? Неужто князь вас без призору отпустил? Он, поди,
последние волосья на себе вырвал! – Но поток добродушной воркотни вдруг
прекратился, и лакей разинул рот при виде незнакомки, вышедшей из кареты и
замершей, не спуская с него изумленных глаз.
Откуда он мог знать ее имя? Ее настоящее имя?
Эта мысль была первая, мелькнувшая у Елизаветы. Ото всех,
кроме Татьяны с Вайдою, она таила свое родство с Измайловыми, и люди ее
именовали по отчеству Васильевной: ведь Елагина звали Елагиным. Однако князя
Измайлова звали Михайлом Ивановичем, и этот незнакомый слуга был первым
человеком в жизни, назвавшим ее истинное имя – Елизавета Михайловна!
