Это истинное велеядие, как говаривали в старину, сказать
попросту, обжорство, длилось часа три. Счет блюдам Елизавета утратила после
первой перемены: пироги узорчатые, решетчатые, печерские, караваи, курники, лоб
свиной под хреном, гуси под взваром луковым – и прочая, и прочая... Для всякого
кушанья был особый повар. Каждый из них, в белом колпаке и фартуке, подавал
свое изобретение. Поставивши очередную перемену, повара снимали колпаки и с низкими
поклонами удалялись за следующими блюдами.
Троим обедающим прислуживали двенадцать официантов, одетые в
красные кафтаны карамзинного сукна, с напудренными волосами и повязанными на
шеи белыми косынками. Елизавета была просто ошарашена этим воистину царским
великолепием! И все же ей стало немного грустно: несчастный старик, видно,
тосковал в своей глуши, в этом почетном изгнании, и хоть как-то силился
развеять скуку. Елизавете было жаль его, и потому она с превеликим тщанием ела,
не переставая хвалить сервировку, поварское мастерство, вышколенных лакеев,
обои, портьеры, мебель – все подряд! Особенное ее восхищение вызвало некое
сооружение, возвышающееся на столе: подобие пирога, очень красивого и на вид
весьма аппетитного. За ее взорами с удовольствием следил третий сотрапезник,
отрекомендованный графине как мсье Асселен. Это был сотоварищ Алексея
Яковлевича по камчатской каторге, угодивший на край света из-за своего
неосторожного языка: он сделал неловкий комплимент Анне Иоанновне, подчеркнув
чисто русскую массивность форм этой особы, которая всегда тщилась быть
эфемерной и изящной на лифляндский или немецкий манер. Шубин выпросил
помилование для Асселена; и вот уже не один десяток лет старые товарищи делили
провинциальную скуку.
Г-н Асселен, одетый как щеголь еще петровских времен, не
забыл забавы своей родины. Каково же было ошеломление Елизаветы, когда с пирога
сняли верхушку и оттуда вдруг выпорхнул добрый десяток воробьев, разлетевшихся
по дому! Старики были в восторге, да и гостья не отставала в его проявлениях.
Оказалось, для нее устроили французскую королевскую забаву, причем сам Асселен
с немалым искусством изловил птиц, замесил тесто и испек чудо-пирог.
До сего момента Елизавета ощущала среди этих двух оживших
обитателей кунсткамеры некую натянутость, тем паче что господин Шубин гляделся
человеком, напитанным правилами старого времени, благочестивым и правосудным,
да еще с кавалерией [7] принимал он гостью, не по-домашнему, а в мундире и при
всех генеральских регалиях, но теперь она почувствовала себя воистину как дома
и без стеснения завела разговор о покупке Северьяновой невесты.
Призвали Лукерью. Г-н Асселен, истый француз, с
удовольствием озирал ее пышные стати; Алексей Яковлевич, как и подобает
хозяину, держался сурово; Елизавета смотрела на хорошенькую, статную, скромную
девицу с жалостью, уверенная, что она еще хватит лиха с бабником и наглецом
Северьяном, даром что сейчас тот ведет себя тише воды ниже травы! Впрочем, она
строго сказала себе, что последнее это дело – переносить на чужую судьбу свой
собственный печальный опыт. Потому отогнала неприятные воспоминания и с ходу
предложила за Лукерью сто рублей. Обыкновенная цена за девушку-невесту была
двадцать пять рублей, но это показалось Елизавете унизительно малой суммою.
Шубин сбил цену до пятидесяти, бранясь на чем свет стоит на барынек, которые
готовы все свое богатство спустить ежели не на помады или тряпки, так на иные
причуды свои. Наконец ударили по рукам, оставшись чрезвычайно довольными друг
другом.
Елизавета едва угомонила осчастливленную Лушеньку, которая
рвалась бегом бежать в Любавино, к милому другу. Однако гостеприимные хозяева
предложили Елизавете заночевать под их кровом, тем паче что до вечера ей еще
предстояло увидеть преизрядную потеху.
Потеха сия состояла в том, что один из шубинских крепостных,
мужик головастый и на выдумки гораздый, с некоторых пор размышлял над
несправедливостью Творца, который почему-то не наделил любимое создание свое,
человека, способностью летать, хотя даровал сие великолепное умение не только
птицам, но и самым ничтожным мошкам. Решившись исправить сие упущение, Гаврила
(именно так звалась беспокойная головушка) прилежно наблюдал за птицами и
наконец решил, что крылья и человеку пристали. Только крылья особенной прочности
и величины, ибо человек велик ростом и весом и кости его тяжелы. Махать
крыльями, подобно птице, человек, конечно, не сможет; Гаврила сообразил, что
число взмахов непременно имеет какое-то значение для полета, но парить на них в
воздушных струях ему будет вполне способно. После долгих мучений и стараний
Гаврила наконец соорудил крылья и сегодня намеревался их опробовать на высоком
обрывистом берегу Волги, неподалеку от села.
Хозяева были так любезны и вместе с тем настойчивы, что
Елизавета не нашла сил воспротивиться приглашению, хотя у нее почему-то тяжело
сделалось на сердце. Но задуматься ей не дали. Спешно отправились в путь.
Бугор, облюбованный Гаврилою для рискованного опыта, был
усыпан народом. Чудилось: здесь собрался стар и млад не только из Работок, но и
со всей округи. Лошадям ступить было негде, так что господа принуждены были
идти пешком к месту потехи. Но, увидав самые крылья, Елизавета враз перестала
смотреть на сие как на пустую забаву.
Они занимали чуть ли не весь верх холма и напоминали
причудливый, неровный треугольник. На гибкий каркас из ивовых прутьев была
натянута провощенная холстина, в солнечных лучах казавшаяся прозрачной. Под
крыльями оказалось прикручено подобие корзинки, и Елизавета сперва решила, что
это сиденье для полетчика, но оно было какое-то дырявое, и Елизавета отказалась
от намерения понять его назначение.
Возле крыльев по-хозяйски стоял молодой мужик, и ясно было,
что это и есть хитромудрый Гаврила. Елизавета поглядела на мастера с уважением,
однако тут в душу ее вновь закралось сомнение. Уж больно крепок, кряжист,
коренаст был сей Гаврила! Уж больно увесистый животик нависал над его алым
кушаком! Очень трудно вообразить сего тяжеловеса парящим в небесной вышине
подобно птице... Даже если ему удастся каким-то чудом оторваться от земли, он
тотчас рухнет – и разобьется насмерть!
Похоже, те же самые сомнения отягощали и мастера, ибо он
взирал на собравшуюся толпу с видимым замешательством. А народ уже горел
нетерпением. Он желал увидеть обещанный полет – и все тут. В веселых,
поощрительных выкриках уже звучали недовольные нотки.
И тут Гаврила решился. Он со всех ног кинулся к своему
барину, низко поклонился и, сконфуженно улыбаясь, что-то зашептал. Он очень
старался, чтобы чужая барыня ничего не слышала, поэтому Елизавета отошла в
сторонку, с любопытством ожидая развязки.
Шубин и Асселен сперва казались недовольны, но вот улыбки
вновь появились на их лицах, и наконец Шубин, выступив вперед, вскинул руку,
призывая к тишине.
