Конечно, сама Елизавета про себя знала: в отличие от осанки
и походки, моральная выправка ее была чрезвычайно слаба, однако, ища себе
оправдания, она всегда предпочитала думать, что с той Елизаветой, которая
вполне достойна любви и уважения, уживается еще и другое существо: злобное,
насмешливое, и уж на нем-то лежит вина за ее проступки и тяжесть грехов. Именно
оно принудило принять имя графини Дараган, именно оно заставило забавляться
опасными играми с разбойничьей ватагою. И сейчас именно это дерзкое существо
заставило ее забыть о спасительной, приличной лжи и ответить самую истинную
правду:
– Года три тому назад встретила я одного человека... Оба мы
рисковали жизнью, едва не погибли в пожаре да кровопролитии. Свела нас судьба
случайно, а развела очень скоро. Мы более не встречались, но пусть поразит меня
господь молнией, если я лгу: никогда и нигде, что б ни было со мною, я того
человека не забывала, любила лишь его одного, даже когда обнимала другого, и
лишь он один живет и вечно жить будет в моем сердце.
Лисонька опустила глаза. Щеки ее жарко разрумянились, и
Елизавета с насмешкою подумала: весьма смущена непорочная дева пылкостью сих
слов! А знай она, что речь идет о ее брате... Любовь к Алексею, бывшая прежде
недозволенной, безнадежной, теперь стала для Елизаветы чем-то вроде религии, в
коей она всегда находила спасение душе, отпущение грехов, наслаждаясь тем
светом, подобным последнему, вечернему, золотистому, который затеняет в нашем
смятенном прошлом то, что постыдно или больно вспоминать, но освещает лучшие,
святые его мгновения так, что это немеркнущее, счастливое сияние способно
украсить и унылое настоящее и озарить безотрадное будущее.
– Да где же случилось сие? – спросила Лисонька взволнованно.
– Далеко-далеко, – рассеянно улыбнулась Елизавета. – В синем
море, у греческих берегов, на галере «Зем-зем-сувы», что означает наименование
источника святой воды Каабы в Мекке, которая, по магометанской вере, исцеляет
от всех болезней.
Лисонька тихо ахнула, и Елизавета очнулась от воспоминаний,
недоуменно уставившись на сестру. Румянец ее разгорелся еще жарче, глаза сияли,
и Елизавета обнаружила, что вовсе не оскорбила ее, а чем-то порадовала. Но тут
уж она отказалась хоть что-то понять и в растерянности уставилась в тускло
поблескивающие книжные корешки.
Лисонька же подошла к клавесину, перебрала аккорды – и вдруг
легко и свободно (к укору Елизавете, которая никак не могла, терпения не имела
освоить сие изящное искусство) заиграла томную мелодию, напевая свежим, чистым,
высоким голоском:
Ночью темнотою
Покрылись небеса,
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон,
Приятный перервался
В начале самом сон.
«Кто так стучится смело?» —
Со гневом я вскричал.
«Согрей обмерзлое тело», —
Сквозь дверь он отвечал.
Это была модная песенка на слова господина Ломоносова.
Прежде Елизавета лишь читала эти стихи, но положенными на музыку слушала
впервые и как бы заново прониклась сейчас их печалью и обреченностью:
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало,
К себе его пустил.
Увидел, что крылами
Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.
Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
«Вот так всегда и бывает, – грустно думала Елизавета. –
Любовь на заре своей всегда невинна и безобидна. Разве тогда, в Елагином доме,
украдкою любуясь Алексеем Измайловым и позволяя сей сладкой отраве завладеть
моим сердцем, я могла предвидеть, чем все это обернется? Нет. Но, ежели
порассудить, знай заранее судьбу свою, разве смогла бы запретить себе любить?
Опять же нет. Да и полно – была бы я счастлива, окажись осторожность во мне
сильнее любви? Ох, нет... Спокойнее – это да, это правда, но кто сказал, что
покой – достойная замена счастью?»
Он чуть лишь ободрился,
«Каков-то, – молвил, – лук?
В дожде, чать, повредился?»
И с словом стрелил вдруг!..
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко засмеялся
И тотчас заплясал.
«Чего ты испугался? —
С насмешкою сказал. —
Мой лук еще годится:
И цел, и с тетивой.
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой!»
Затих последний долгий аккорд, словно эхо полета той самой
стрелы, которая уязвила несчастного влюбленного, и Елизавета чуть не ахнула от
внезапной догадки:
«А не потому ли сестра допытывалась о пристрастиях моего
сердца, что приехала сосватать меня за какого-нибудь своего соседа или
родственника? Вот и песенку выбрала приличную к случаю!»
Эта мысль, при всей ее неожиданности, показалась Елизавете
столь правдоподобной, что особенности Лисонькиного поведения перестали быть
странными и подозрительными, и тревога вмиг сменилась веселой
умиротворенностью.
«Ах ты, моя милая сваха! Лучше б ты мне все сказала прямо. Я
бы избавила тебя от стольких хлопот, с порога «нет!» сказавши...»
И, окрыленная новым порывом любви к сестре, Елизавета
вскочила и расцеловала ее так жарко, что Лисонька, сочтя это за похвалу своему
искусству, была польщена сверх всякой меры.
Елизавета только что хотела сообщить ей свою догадку и рассеять
все надежды на этот счет, как вошла Татьяна с огнем. Она зажгла свечи, сказала,
что для Лисоньки приготовлена гостевая комната, постель разобрана, можно идти
спать, коли захочется, а потом, понизив голос, сообщила Елизавете, что все
караульщики уже стоят по местам.
Лисонька, однако, расслышала сие, и тоненькие полукружья ее
бровей высоко взлетели от изумления:
– Караульщики! Вы что же, разбойников поджидаете?
– Значит, ты ничего про нас не знаешь? До тебя не доходили
никакие слухи? – вопросом на вопрос ответила Елизавета, столь умело передразнив
Лисоньку, что та залилась смехом.
