Нет, оказывается, в Измайлове ничего не слыхивали о
событиях, разыгравшихся на волжских берегах всего лишь месяц тому назад, когда
знаменитый Гришка-атаман, более известный под кличкою Вольной, дерзостно
насмеявшись над Алексеем Михайловичем Шубиным и его гостьей, графиней
Строиловой, отправясь в полет на воздушных крыльях и за храбрость удостоясь
денежной награды, проник ночью в графинину опочивальню, однако был там схвачен
и посажен в подвал... но ухитрился бежать оттуда, вырыв, очевидно не без
посторонней помощи, подземный лаз, и на другой же день, соединившись со своей
ватагою, подступил к Работкам и стал требовать выдачи приглянувшейся ему
графини, которая в ту пору лежала почти без памяти. С помощью воинской команды
приступ был отбит, разбойники отошли со многим уроном, и более о Вольном слуху
пока что не было, однако переполошившиеся окрестные помещики все еще не
чувствовали себя в безопасности, а потому на ночь выставляли караулы.
Неохота было Елизавете все это вспоминать, но Лисонька
разгорелась любопытством, поэтому пришлось ей кое-что рассказать... далеко не
все, разумеется!
* * *
...В окошко Елизаветиной опочивальни там, в Работках, была
видна Волга, и молодая женщина нашла в себе силы встать и поглядеть на
живописное и вместе с тем пугающее зрелище: появление воровской ватаги.
Нарядные расшивы быстро неслись вдоль берегов на туго натянутых парусах, по
бортам смирно и лениво сидели молодые разбойники, выглядевшие сейчас не опаснее
купцов, везущих свой товар на ярмарку, да и атаман, стоящий на носу передней
расшивы в щегольском полукафтане со сборами и высоких сапогах, красивый и
кудрявый (Вольной никогда не смазывал голову ни льняным маслом, ни квасом, и
волосы его пышно вились по ветру), своей молодецкой осанкою мало напоминал
злодея, душегуба и грабителя.
Рядом стояла девка-красавица в парчовом шушуне, с алой
лентою в длинной косе, поглядывая на атамана дерзко и любовно, и Елизавета
криво усмехнулась, вспомнив, как еще нынче ночью Вольной бросил
пренебрежительно: «Думаешь, одна ты на свете?» Вот он и привез какую-то
воровскую подружку, лишь бы доказать, что им движет только жажда отомстить той,
которая выдала его страже, а вовсе не оскорбленная гордость любовника, который
был просто использован для удовлетворения плотского голода женщины, а потом
пренебрежительно отброшен, обречен на побои и заточение. Истинной причины его
поступков не знал никто, кроме Елизаветы, так же, как никто, кроме нее, не
знал, что в ту мучительную ночь у нее была еще одна встреча с Вольным...
Бог весть как, с чьей ли помощью, сам ли один, но он
разворотил стену своей темницы в подвале усадьбы, прорылся сквозь мягкую,
рыхлую, полупесчаную почву на поверхность и, обойдя сморенных сном, уже не
ждущих беды караульщиков, вновь залез в окошко Елизаветы.
Горничная девка, оставленная присматривать за прихворнувшей
графинею, спала как убитая, приклонясь на краешек барыниной постели, и даже
похрапывала, а Елизавета коротала эту бессонную, страшную ночь в тихих слезах,
когда вдруг, в зыбком утреннем полусвете, легко перемахнув подоконник, перед
нею появился Вольной.
Было что-то почти нечеловеческое в бесшумности и ловкости
его движений, в бледном лице, высветленных яростью глазах, и даже руки, по
локоть выпачканные землей, с окровавленными, сорванными ногтями, чудилось,
принадлежали покойнику, восставшему из могилы, чтобы свести счеты с той,
которая низвела его во гроб. Он одним прыжком оказался возле кровати и,
опершись этими грязными руками по обе стороны подушки, низко наклонился к
Елизавете, беспомощно простертой на спине. Однако она встретила его взгляд не
дрогнув, без страха, ибо ей всегда в минуты крайней опасности была присуща
особенная, безрассудная отвага, и только сердце тревожно колыхнулось где-то в
горле от такого знакомого, такого волнующего запаха его уст, но тут же
опаляющая ненависть вновь ударила ей в голову и зажгла широко открытые глаза
таким огнем, что Вольной даже отшатнулся.
– Думаешь, ты одна на свете? – проговорил он тихо,
торопливо, недобро. – Смотри, пожалеешь, да поздно будет! Не жди теперь от меня
пощады. Еще придешь ко мне, приползешь на коленях, да я тебя отшвырну, как
собаку! Никогда не забуду!..
Он поперхнулся своим лютым клекотом и резко склонился к
губам Елизаветы, но она успела увернуться, так что его рот ткнулся в ее струной
натянувшуюся шею – и Вольной сильно, злобно, больно впился в нее губами и
зубами, словно желал перервать это неподатливое горло.
Елизавета чуть не вскрикнула, но от боли перехватило голос,
и, когда отхлынула от глаз кровавая мгла, в комнате уже никого не было: Вольной
исчез, словно призрак, и только след зубов на шее Елизаветы подтверждал, что
сие произошло на самом деле, а вовсе не было предутренним мороком, и сурово
напоминал об угрозе разбойного нападения.
В приволжских деревнях наступы понизовской вольницы были не
новостью. Мужики позажиточнее большей частью откупались от молодцев, выходя на
берег с хлебом-солью, с шитыми шелком и золотом рушниками, на которых еще
лежали и деньги, собранные всем миром, чтобы почествовать незваных вождей и
отвадить их от селения. Но сейчас берег, к коему уже повернулась первая
расшива, был пуст, однако в доме поднялся гомон и топот, перекрываемые громким
голосом Шубина:
– Степка! Седлай Ворона, скачи в Побережное, подымай
воинскую команду! Трифон, выводи псовую охоту, занимай оборону вокруг самого
дома: коли сквозь наши заслоны те аспиды прорвутся, то спускай на них собак без
жалости! Константин, Егор, Климка, бегите в оружейную, тащите весь припас!
Конюхи, по трем лошадям для каждой пушки сюда, не мешкая!
Ясно было, что Алексей Яковлевич решился вспомнить боевое
гвардейское прошлое и оправдать звание генерал-поручика Семеновского полка,
бесстрашно приняв бой даже и с превосходящими силами противника.
Но ведь он не знал, да и никто не знал, кроме Елизаветы,
сколь опасен Вольной! Елизавета, вспомнив его ловкость, хитрость,
изобретательность, бесстрашие и наглость, словно бы уже видела Асселена с
отрубленной головою, судорожно сжимающего в мертвой руке свою жалкую
французскую шпажонку; видела разоренное великолепие барской усадьбы; струсившую
дворню, перешедшую на сторону врага; видела петлю, стиснувшую горло Шубина,
повисшего на дубовой перекладине ворот, – и над всем этим кровопролитием
дерзкую усмешку человека, для коего разрушение было стихией и отрадою...
Его надо остановить, но сделать это можно только хитростью,
на обдумывание коей сейчас просто нет времени, или же откровенно уступив его
требованиям, сдавшись на милость победителя.
