Улька вскочила. Невзрачное ее личико вдруг побелело, а потом
залилось сильным киноварным румянцем во всю щеку. Она простерла к Вольному
руки, и вся самозабвенная преданность ее отобразилась в этом движении, в
голубом сиянии глаз, в счастливой улыбке, озарившей ее простенькое личико...
Увы, ненадолго, ибо жестокие слова Вольного вмиг сверзили ее с небес на землю:
– Да не на тебе, дура!
Из шалаша, пыхтя, появился Касьян, волоча за собой какую-то
расхристанную фигуру в изодранной рясе. Это был священнослужитель, но столь
грязный, ободранный, упившийся, что его можно было назвать только позором
церкви, а никак не ее опорою.
– Братцы, – умоляюще прохрипел он, едва шевеля губами и
переводя с одного разбойника на другого свои опухшие, налитые кровью глаза. – Смилуйтесь,
братцы, поднесите чарочку! Больно крепко блажили вчерась, разгорелась утроба,
еще просит.
Он рыгнул, словно подавился словами, а Касьян так же
неумолимо волок его за собою:
– Нечего, нечего. У себя живи, как хочется, а в гостях – как
велят. Вот окрутишь молодых, тогда хоть упейся.
– Хоть глоточек... – продолжал канючить попик, явно
страдающий от жесточайшего похмелья, но, увидав кулак Касьяна у самого своего
носа и услыхав его рык: «Отсохни моя рука, если не пришибу тебя на месте!» –
как-то весь подобрался, махнул рукой: – А, последняя копейка ребром! – и
плаксиво затянул: – Венчается раб божий... как твое имя, чадо? – оборотился он
к Вольному, который в это время приблизился к Елизавете и стал рядом с нею
навытяжку.
Только теперь до нее дошло, что здесь готовятся свершить
Вольной и этот отвратительный Касьян, чей немигающий взор она ощущала всем
телом как грубое, грязное прикосновение! Новая насмешка судьбы показалась ей
непереносимою. Да что за напасть – каждое ее венчание не то фарс, не то
трагедия! Елизавета вновь кинулась к лесу, но была проворно перехвачена Вольным
и прижата к его груди, да так крепко, что не могла вздохнуть. Она увидела его
лицо близко-близко, и как ни была возмущена и испугана, прикосновение его
возбужденного, охваченного желанием тела (он и прежде всегда вспыхивал, как
порох, стоило лишь ее коснуться!), его затуманившийся взор на миг сделали ее
беспомощной, слабой, но только на миг: упершись локтями в его грудь, она изо
всех сил откинулась назад и выкрикнула:
– Никогда! Умру лучше!
– Венчай, отче! – прорычал Касьян, нещадно тряхнув попа. –
Григорием его зовут! Ну?!
– Венчается раб божий Григорий рабе божией... как имя, чадо?
– пробубнил попик – и едва не испустил дух от нового тычка вовсе
рассвирепевшего Касьяна, который явно не знал имени жертвы, а потому ничего
больше не мог поделать для ускорения венчания.
– Зачем, зачем? – твердила Елизавета, извиваясь в сильных
руках Вольного и пытаясь воззвать к голосу его разума. – Разве этот брак сможет
тебя спасти? Тебя же знают, видели сотни людей, тебя кто-нибудь выдаст, и все
окажется напрасным!
– Мы уедем отсюда, – пробормотал Вольной, и его глаза
показались Елизавете слепыми. – У тебя дом в Санкт-Петербурге, у тебя имение в
Малороссии – мы уедем! Или в Италию! Там ты снова будешь любить меня!
Да, Вольной оказался не так прост. Он вовсе не пропускал
мимо ушей Елизаветины рассказы и все мотал на ус. Интересно только узнать,
откуда он проведал про южнорусские строиловские земли, о которых даже Елизавета
имела самые смутные представления? Тут уж, конечно, Улька постаралась, все
выказала!
От злости к Елизавете вернулось некое подобие хладнокровия,
и она смогла довольно спокойно произнести:
– Снова буду любить?.. Не могу упамятовать, чтоб я тебя
когда-нибудь любила!
Да, если б она выкрикнула, выплакала эти слова – он бы не
услышал. Самое убийственное было как раз в этом усталом спокойствии, с каким
прозвучало сие внезапное признание: не кокетство, не ярость, не мстительность –
унылая, бесповоротная правда. Она ударила Вольного, как пуля ударяет человека,
извергая его из жизни в смерть – вмиг, враз, с маху... Лицо его обесцветилось,
веки опустились, руки разжались, и Елизавета рванулась прочь.
Вольной очнулся почти тотчас, кинулся за ней, но тут Улька,
о которой все уже успели позабыть, – настолько незначительными были для
присутствующих страсти, раздиравшие ее сердчишко, – вырвалась из своего
оцепенения и накинулась на Вольного с истошным криком:
– Не тронь ее!
Елизавета даже споткнулась от неожиданности, но сразу
сообразила, что девчонкой движет не забота о ней, а дикая ревность. Оставалось
надеяться, что эта ревность придаст ей достаточно сил, чтобы подольше задержать
Вольного, и Елизавета решила воспользоваться моментом и как можно скорее
скрыться в лесу. Однако она не сделала и нескольких шагов сквозь заросли
папоротника, в которых скрывался маленький ключ. Ноги заскользили на подмытых
корневищах, она упала, да так и не смогла подняться: сверху внезапно навалилось
чье-то тяжелое тело. Елизавета, задохнувшись, на какое-то мгновение лишилась
сознания и очнулась от того, что чья-то жесткая рука шарила по ее голым ногам.
* * *
Невероятным рывком она извернулась, но только и смогла, что
перевернулась на спину, облегчив этим дело своему насильнику, ибо сомнений в
намерениях Касьяна, всей своей тушей вдавившего ее в землю, быть не могло.
Увидав его грязное, потное, бородатое лицо, Елизавета в
припадке отвращения взвизгнула столь пронзительно, что Касьян на миг оторопел.
Она попыталась подтянуть колени, чтобы ударить его в пах, но запуталась в юбках
и только и смогла, что локтем уперлась в его горло, заставив разбойника
захрипеть и отшатнуться.
Ей враз стало легче, она выскользнула, подбирая юбку, и не
сразу поняла, что вовсе не ее слабое усилие отшвырнуло Касьяна: это Вольной
подоспел и схватился с ним так яростно, словно никогда не было их совместного
бегства с расшивы, скитаний по лесам, страха, совместного злоумышления против
графини, – казалось, они родились смертельными врагами и всю жизнь только и
мечтали, что погубить друг друга!
