Миленко стоял понурясь, комкая край свитки с такой силою,
что клочья овечьей шерсти летели из-под пальцев. Губы его шевелились, он
пытался что-то сказать, но не мог. И Вук понял, что гордость – это сердце
серба, что она сильнее и жалости, и благоразумия. Но он не был сербом, а потому
пришел на помощь другу.
– Погоди, матушка! – окликнул он. – Погоди – и да
благословит тебя господь. Скажи, куда увели женщин?
Миленко все молчал, не поднимая глаз, и Вук не знал,
благодарит его друг или проклинает. Но поступить иначе он не мог.
* * *
О да, он был совершенно уверен, что поступает правильно,
однако сомнение одолело его и боль пронзила сердце, когда уже в темноте, после
скачки по горным дорогам, они настигли в нескольких милях от Сараева
расположившийся на ночлег отряд османов и услышали хриплые, пьяные мужские
голоса, которые, хохоча, пытались напевать коло.
Несколько человек храпели под кустами, и только трое еще
сидели у костра, напевая и прихлопывая в ладоши. Две обнаженные женщины
неуклюже топтались перед ними, едва передвигая ноги. Вук сразу узнал их – и
впился зубами в край ладони, чтобы не закричать. Рядом глухо стонал Миленко.
– Молчи, побратим, – наконец прохрипел Вук. – Погоди, не
время для слез! Скрепись, иначе глаз твой не будет зорок. Ты слышишь меня?!
Миленко не ответил, но Вук услышал его короткий, яростный
вздох – и понял, что его друг нашел в себе силы сдержать отчаяние.
У них не было ни ружей, ни пистолетов – только юнацкие
ганджары, длинные ножи, но Вук знал – этого достаточно.
Османы сидели к ним спиной. Костер высвечивал их фигуры, это
были хорошие мишени! Припав на одно колено, прицеливаясь, Вук внезапно
вспомнил, как Василь Главач учил его метать нож и наставлял при этом:
– Метче пуляй – другой попытки тебе не дадут!
Улыбка чуть тронула его губы. Он метнул нож и тотчас же
второй, так что оба просвистели почти враз. Миленко тоже бросил свое оружие.
С этой воинской забавой он не очень-то был в ладах, но Вук
знал: сейчас его побратим не мог промахнуться!
Три османа с короткими стонами рухнули в костер, но еще
прежде, чем они упали, Вук вскочил и кинулся вперед.
Он поймал за руку Аницу, которая метнулась в лесную тьму.
Сорвав с одного из убитых длинный плащ, он окутал им дрожащую девушку и потащил
ее за собой, успев еще вытащить из спин мертвецов два своих ножа.
Аница не издала ни звука и послушно бежала рядом.
Они ворвались под навес из дубовых листьев, и созревшие
желуди защелкали по их головам, осыпаясь с потревоженных ветвей. Почти тотчас
Вук почувствовал, что побратима нет рядом, обернулся – и шепотом выругался,
увидав Миленко, который стоял у костра, открытый всем выстрелам (ведь кто-то из
спящих турчинов мог проснуться в любой миг), глядя на Бояну. Она застыла, как
статуя, не сводя глаз со своего жениха, прижав руки к сердцу, и отблески костра
золотили ее вздрагивающее тело, чуть прикрытое спутанными волосами.
– Жди здесь! – шепнул Вук Анице, толкнув ее к подножию дуба,
и кинулся к костру. Он дернул Миленко за руку с такой силой, что тот невольно
пробежал несколько шагов, прежде чем смог остановиться и оглянуться.
Вук метнулся к Бояне, но она, увернувшись, бросилась вперед,
нагнулась, выхватила из спины убитого турка нож, забытый Миленко, и, неловко
размахнувшись, ткнула им себя под левую грудь с такой силой, что сразу тяжело
рухнула навзничь, заливаясь кровью.
Глава 12
Горы Романийские
«Когда погибла Сербия, – говорят старые люди, – а за ней
Босния и Герцеговина; когда исчезло сербское государство, когда часть сербского
народа выселилась на чужбину, чтобы восстановить силы, – тогда другая часть
этого народа, которая ни за какую цену не могла оставить прадедовского очага,
избрала свой, особенный способ сохранить независимость и свободу. Численно
уступая врагу, эти люди двинулись, в виде мелких отрядов верных и испытанных
друзей, в густые горные заросли и крутые теснины, чтобы оттуда обрушиваться на
мучителей народа, внушая ему, что нет на свете силы, которая могла бы
совершенно уничтожить сербскую независимость и сербскую свободу. Эти люди
назывались гайдуки».
К чете [38] гайдуков Георгия и присоединились Вук с Миленко
после того, как тайно отвезли Аницу в Сараево и поручили ее хлопотам вдовы
Марко Балича. Эти две женщины да маленький сын Марко – вот все, что осталось от
некогда большой, веселой, счастливой семьи. Джуро Балич был еще совсем дитя, а
потому Миленко, который совсем скоро стал бы членом этой семьи, не вмешайся
злая судьба, приписал к своему долгу завоевателям Сербии еще и месть за
Баличей. И Вук тоже знал теперь, что и у него есть к туркам свой счет: боль и
мука чужой страны стали его собственной болью и мукой.
Аница слегла. Она была в беспамятстве, когда побратимы
уходили из Сараева, но Лепосава Балич пообещала заботиться о ней, как о родной
сестре. Проститься не удалось, да и что мог бы сказать Вук Анице? Что она могла
сказать ему? Ее судьба была изломана одним махом, а он – он не находил в себе
ни жалости, ни доброты в той мере, какая была необходима, чтобы заставить Аницу
позабыть все, с ней случившееся. У него были силы мстить, сражаться – но не
любить. Поэтому Вук был даже рад, когда настала пора уходить из Сараева и
двигаться на север, в горы Романийские.
Романийский горный хребет – один из самых больших в Боснии.
Само имя его внушало невольное уважение, напоминало о прежних суровых
завоевателях сих краев. Да и вид он имел грозный, угрюмый. Мелкие и редкие
сосны сменялись голым белым камнем. Странно выглядели скалы, венчавшие хребет:
точно огромный каменный гребень! Зубцы гребня казались совершенно ровной
вышины, но каждый имел особую форму, напоминая то прямой толстый брус, то узкий
ствол, то нечто вроде раздвоенного копыта. Здесь-то, у Романийских стен, как
называет эти места народ, в низенькой курной избушке, кое-как сколоченной из
нескольких бревен и крытой кусками еловой коры, побратимы несколько дней ждали
Георгия. При расставании он назначил им здесь встречу – и не замедлил
появиться.
Странным образом он уже знал, что произошло в Сараеве и
Планинском Слапе, а потому сразу предложил побратимам присоединиться к его
гайдукам. Те согласились без колебаний, ибо сами лишь о том и мечтали, и на
другой же день, знакомя их с новыми товарищами, Георгий воскликнул горделиво:
– Любо поглядеть на этих честных господ! Точно как бы в один
день родила их одна мать!
