Держалась она робко, настороженно, словно ждала, что Вук,
Миленко и остальные гайдуки погнушаются говорить с нею. Однако, против
ожидания, обращались все с ней приветливо и дружелюбно. Но и впрямь – никому и
в голову не приходило ее домогаться! Вук думал, что это благородство, жалость,
сочувствие, но понял, что прав был Миленко, когда однажды поймал украдкой
брошенный на себя самого жаркий, влюбленный взор Аницы – и отвернулся, сделав
вид, что не заметил этого, ощутив при этом какую-то брезгливость. И раньше-то у
него и в мыслях не было ничего, кроме веселых, братских шуток, а теперь и вовсе
хотелось держаться от Аницы подальше. Хуже всего было то, что он не умел, не
мог обращаться с ней грубо, а она видела в его приветливости нечто большее. Она
подкладывала Вуку лучшие куски мяса, самые пышные лепешки, она стирала ему,
сшила просторный, теплый зеленый плащ, она выстлала ветками и цветами шалаш,
который он делил с Миленко, она даже порывалась чистить и острить его оружие,
не запрети он ей этого раз и навсегда... но как было запретить ей обжигать его
огнем влюбленных взоров?
Вук только и мог, что силился не замечать этого. Он
втихомолку надеялся, что Аница понимает: ему не до любви, не до женщин, у него
одна война на уме! И она, пожалуй, это понимала, смирялась со всем, но лишь до
поры до времени. Она ждала... Чего? Вук знал, что дождаться ей не суждено, – и
душа болела у него, и злился он то на Аницу, то на себя – а изменить ничего не
мог.
Как-то раз чета обрушилась на турецкий обоз, идущий из
Банялуки в Дервенту и ставший привалом на роскошной поляне, под сенью цветущих
яблонь и груш: уже был май. С обозом ехал в Банялуку муселим этого округа,
объезжавший свои владения, и, по слухам, его повозки были нагружены золотыми
дукатами. Но не это было главным! Муселим вел в тюрьму два десятка кметов,
которые за непослушание своим господам подлежали гораздо более суровому
наказанию, чем порка.
Гайдуки ударили по османам как гром среди ясного неба! Охрана
обоза сперва ощетинилась ружьями и саблями, но очень скоро была вся повыбита
(стреляли, чудилось, сами кусты и деревья!), и муселим обратился в бегство. Да
разве побежишь с обозом по лесным и горным дорогам! Сначала оттоманцы бросали
одну за другой телеги, потом и пленных, и помышляли теперь только о спасении
собственной жизни.
Вук увидал в толпе турок женщину, неловко сидевшую верхом.
Чадра у нее слетела, она едва не падала с лошади, являя собой картину такого
испуга и отчаяния, что у него дрогнуло сердце. Миг – и свалится, затопчут
лошади, не то – собьет шальная пуля! И он сказал собравшимся вокруг нескольким
гайдукам:
– Кто берется привести мне эту женщину, чтоб не мучилась,
бежавши, того щедро награжу!
Тут же Арсений, случившийся рядом, разыгравши коня, пустился
на беглецов.
Османы пытались стрелять в него, но напрасно. Изловчась,
Арсений схватил за узду коня, на котором сидела турчанка, и привел к Вуку.
Тот протянул ему шитые золотом и серебром ножны своего
ганджара – знал, что у Арсения на них давно разгорелись глаза, – но тот, отведя
руку Москова, сказал:
– Благодарствуй! Я сам возле нее больше нашел!
И, судя по его пламенным взорам, можно было не сомневаться,
что речь идет не о деньгах, а об истинном сокровище красоты...
Она и впрямь была чудно красива, и даже с растрепанными
косами, в запыленном зеленом ференджи была похожа на необычайный цветок,
диковинную птицу, разноцветную бабочку!
– В точности такими, – пробормотал Йово, – должны быть гурии
в мусульманском раю!
Все это так, но куда же было ее теперь девать? Обоз отбит,
охрана частью рассеялась, частью полегла под выстрелами. Увести ее в отряд? Но
такая красота непременно стала бы предметом распрей: ею пожелал бы владеть
всякий! Вот уже и сейчас Миленко, приметив, как Вук любуется пленницей, молвил:
– Не помню, говорил ли я тебе, побратим, о нашем сербском
богатыре, Крылатом Хреле? Про его силу рассказывали чудеса. Далеко в поле за
Рашкою, которая протекает под Хрелиной горой, показывают дерево: до этого
дерева Хреля, говорят, бросал свой тяжелый буздоган
[42] из-за реки. Однажды
ему пришла охота жениться, и он нашел себе молодую прекрасную девушку. Через
два дня после свадьбы он взошел на свою башню, чтобы показать силу гостям,
бросил булаву – и добросил ее не так далеко, как прежде. «Погоди, – сказали ему
гости, смеясь, – поживешь еще с женою, и буздоган твой не долетит и до Рашки!»
Хреля не ответил: он сошел вниз, взял свою жену в охапку и, размахнувшись,
бросил бабу в реку!
Гайдуки захохотали, добродушно поглядывая на Вука, и только
Арсений и Аница смотрели недобро.
– Не гнать же ее теперь, – пробурчал Вук смущенно. – Но и
вам, охальникам, ее не видать! Давно хотел сказать: пускай Аница идет жить в
деревню, не место ей среди мужиков; а вместе с ней поселится и эта девойка.
Глядишь, найдется добрый человек, возьмет ее за себя по чести и по совести, а
нет – сопроводим ее в Банялуку: какому ни есть почтенному турчину достанется...
Ох, как взвилась Аница! Ни словом не обмолвилась, не
поперечилась никак, но глаза вспыхнули лютой ревностью, словно Вук приуготовил
турчанку себе в наложницы, а не отослал от себя.
А он уже и сам толком не понимал, почему велел спасти ее. Не
красота турчанки поразила его, хотя она была замечательной. На миг проблеснуло
невероятное сходство с той, которая погибла по его невинной прихоти, с
Рюкийе-ханым, и Вук возмечтал: а вдруг она чудом спаслась, осталась жива... Тут
же понял, что ошибся, но жалость уже овладела его сердцем, и он отдал приказ
спасти ее.
Конечно, все дело было в Рюкийе! Он неизгладимо запечатлел
ее в сердце своем, и чудилось, что все женщины, встреченные им прежде и потом,
– лишь бледные грани ее образа. Вот к ней-то он не испытывал той
снисходительной брезгливости, какую вызывали и Аница, и прекрасная турчанка, хотя
Рюкийе была даже не жертвой насилия, а любимой наложницей султана Гирея. Но для
Вука этого как бы не существовало. Прошлого не было! О ее судьбе он знать
ничего не желал, кроме одного: что она жива. О, если бы так! Если бы Вук мог
поверить, что видения, порою являвшиеся к нему в некоем мистическом озарении,
не бред воспаленного ума и тоскующего сердца, а та экстатическая сила, которая,
будучи возбуждена пылким желанием или чрезвычайно живым представлением, может
переносить дух на невероятные расстояния, в дальние, непредставимые места!
Например, как-то раз – это было еще в октябре, он запомнил, что они с Миленко
тогда еще путешествовали по Боснии, – Вук на привале ударился в воспоминания.
Мысль его разнеслась, сердце разгорелось... Вдруг его словно бы ударило что-то
по глазам – и в промельке света возникло лицо Рюкийе.
