Вук залюбовался красотой этого чудесного места. На
противоположной, османской стороне Сава текла под крутым обрывом: над водою
нависали скалы, то голые – серые, желтые, иногда почти красные, – то покрытые
зыбкой зеленоватой пеленою еще не разросшегося плюща, то поддерживающие на
своих уступах пышные кусты; внизу зеленовато-голубая река, встречая кое-где
подводные камни, омывала их белой пеною, образуя маленькие пороги, на которые
Вук и Миленко поглядывали со снисходительной усмешкою, вспоминая пороги
днепровские; а на этом берегу вокруг всадников теснились кусты розовоцветущего
дикого гранатника – шипка; белопенные вишневые деревья; блекло-зеленые
орешники; могучие корявые дубы, чуть приодетые новой, тугой, молодой листвою;
маслины и смоковницы. У подножия гор ровными рядами зеленели виноградники.
Какой же отрадной, какой прекрасной, какой мирной была эта картина! Как
благоухал воздух, насыщенный цветением! Сладостный дурман окутывал всадников, и
Вук был неприятно поражен, услышав голос Арсения, вдруг затянувшего одну из
самых печальных сербских песен – песнь о «Косовской битке», битве на Косовом
поле:
Много копий было поломано здесь,
Поломано и сербских, и турецких,
Но более сербских, чем турецких.
Оба князя погибли,
И много юнаков сложили свои головы.
От турок кое-что и осталось,
От сербов ничего не осталось —
Все изранено и окровавлено...
– С ума сошел?! – яростно выкрикнул Вук, взмахнув плетью
перед самым лицом Арсения, так чтоб серб едва успел отшатнуться, изумленно
воззрившись на Москова.
– Что с тобой? – Миленко перехватил его руку, занесенную для
нового удара, вырвал плеть и отшвырнул в кусты. Мертвая, болезненная хватка
немного отрезвила Вука. Рассеялась кровавая пелена перед глазами, но сердце
по-прежнему неистово колотилось где-то в горле, и он с трудом выговорил:
– Прости, брате...
Арсений смотрел на него с ненавистью, потом, злобно ощерясь,
тронул коня.
– Самый злой гяур – это москов! – донеслось до Вука угрюмое,
и он сокрушенно покачал головой, сам не понимая, что же с ним вдруг содеялось.
Словно бы жгучий луч пронзил его тело и наполнил нестерпимою тоскою.
«Что-то случилось! – в отчаянии подумал он. – Где-то беда.
Но что? Или это просто морок, наваждение? Не ведаю, откуда же тоска в моей
душе, и от нее некуда деться. Что сердце вещует?»
Он огляделся, поймав недоумевающий взор Миленко, и, чтобы
избавиться от него, тронул коня стременем и догнал Георгия, едущего впереди.
Тот вскинул голову – и Вук поразился, не увидев на его лице
ни осуждения, ни удивления, а только глубокую, всепоглощающую печаль.
– Что, – молвил Георгий, – душа болит? Вот и я чую... чую,
где-то грают вороны над моей могилою!
Пришел черед Вуку онеметь от изумления, и он так и не
нашелся что сказать, а тем временем небольшой отряд въехал в лесную чащу и
скоро остановился перед приземистою станушкою
[44]. Лесную тишину вспарывал
пронзительный детский крик, и гайдуки оживились:
– Дитя уже родилось! Вовремя мы поспели!
Миленко с радостным, просветлевшим лицом соскочил с коня и,
пригнувшись, вошел в избушку Хрудашихи. За ним кинулись Арсений, Йово, Лазо, и
только Георгий да Вук сидели верхами, глядя друг на друга.
– Надо идти... – сказал наконец Георгий и тяжело спрыгнул с
коня.
Вук медлил. Больше всего на свете ему почему-то хотелось
хлестнуть коня и умчаться отсюда – умчаться самому и увезти за собой товарищей,
но как это сделать?! Он прослывет трусом. А для Георгия эта младенческая,
только что народившаяся на свет душа, которую он может спасти для православного
бога, важнее собственной жизни.
Делать было нечего. Так же тяжело, как Георгий, Вук
спустился с коня и, убеждая себя, что этот гнет на сердце ничего не значит,
вошел в станушку.
Изба Хрудашихи была тесна и убога. Аница лежала на охапке
соломы, чуть прикрытой изодранной ряднинкою, а рядом с нею – завернутый в
чистую тряпицу головастый, темноволосый младенчик.
Георгий на миг замер у порога, чтобы привыкнуть к полумраку,
и шагнул вперед:
– Дай бог тебе здоровья, Аница, и сыну твоему. Как наречешь
его?
– Драган, – сказала она. – В честь отца моего мужа. Мне
всегда нравилось это имя!
Миленко перестал улыбаться. Он ожидал, что Аница назовет
первенца Милорадом – в честь невинного убиенного отца своего! Он оглянулся,
встретил напряженный взгляд Вука, печальные глаза Георгия – и по его лицу
словно тень прошла. Отступил на шаг и стал плечо к плечу с побратимом.
– Что? – шепнул он, почти не шевеля губами. – Что случилось?
– Не знаю, – слегка кивнул головой Вук, и в этот миг сзади
раздался треск.
Побратимы резко обернулись.
Возмущенное, горящее лицо Владо маячило в проеме сорванной
двери.
– Что это вы задумали? Сына моего, жену мою убить?! Да чтоб
спало с вас мясо живьем! – завопил он, врываясь в станушку и хватая Миленко за
грудки. – Вяжи их, злодеев!
Мелькнула ряса – в избенку вбежал Павелич, а за ним повалили
красно-синие жандармские мундиры, заблестели штыки, залязгали затворы...
Началась страшная свалка, причитали женщины, вопил ребенок («Он такой
крошечный, – мельком подумал Вук, – как в нем помещается этот истошный
вопль?!»), кричали, ругались мужчины. Что-то тяжелое обрушилось Вуку на голову,
он привалился к стене, обернулся, силясь устоять на ногах.
Его помутившемуся взору тесная станушка показалась
необычайно просторной... люди двигались медленно-медленно, они дрались, на
каждого гайдука навалилось по нескольку жандармов, их давили, не дозволяя
шевельнуться, скручивали руки, вытаскивали наружу, как мешки.
Георгий и Миленко, стоя бок о бок, отбивались ганджарами от
пятерых солдат. Миленко сыпал проклятьями, лицо Георгия было спокойным и
сосредоточенным, а рука двигалась так стремительно, что он, чудилось, окружил
себя сверкающим металлическим кольцом. Отступая от нападавших, он шаг за шагом
теснил Миленко к подслеповатому окошку – и вдруг резко метнулся вперед,
заставив своих противников невольно отшатнуться, выкрикнув при этом:
– Спасайся! Беги за помощью!
В этом голосе было столько яростной власти и силы, что
Миленко, не колеблясь, ударился всем телом в окно... ветхий переплет не
выдержал, и он вылетел наружу, словно в воду.
