– Хо-ро-шо... – раздельно проговорил человек в парике,
небрежно махнул рукой – и Бревноголовый, кланяясь, попятился от Елизаветы.
Она испуганно обернулась, едва подавив желание схватить его
за руку: хотя бы того, к кому привыкла – пусть ненавидя, но все-таки привыкла!
– удержать рядом в этом страшном месте, но стоявший на крыльце сделал знак,
после чего два солдата подхватили ее под руки и куда-то поволокли так быстро,
что она и вскрикнуть не успела.
Каторжники лениво оборачивались, лениво глядели на нее,
лениво распяливали рты в ухмылках. Один солдат, выпустив руку Елизаветы,
торопливо снял засов с ближнего домишка. Отворилась дверь, и, словно из
погреба, в котором несколько лет застаивалась вода, на Елизавету хлынула струя
промозглого, спертого, гнилого воздуха, едва годного для дыхания. Словно
бездонная пропасть раскрыла погибельный зев свой!
Сильный удар в спину бросил Елизавету вперед – и она
лишилась сознания еще прежде, чем упала в эту осклизлую тьму.
* * *
В официальных бумагах место сие называлось красиво и пышно:
Лесной дворец. Некогда принадлежало оно богатому вельможе, затем впавшему в
монаршую немилость и полностью разоренному властями. Хозяин и его семья сгинули
где-то в Тобольской губернии, а все его имущество, в том числе Лесной дворец и
подворье, отошло в казну. С некоторых пор за ним прочно закрепилось иное
наименование, вернее, прозвище: Жальник. Известно, что жальником, или
скудельней, называется могила на окраине села, городка, а то и вовсе на
росстанях, на перекрестке дорог, где черти хороводы водят, общая яма для
самоубийц, безвестных бродяг, нищих, жертв заразных хворей, у коих нет родни
или не на что похоронить более пристойно, – словом, место последнего упокоения
всякого человеческого отребья. Вот и в этом Жальнике были свалены в одну кучу
воры и убийцы, крепостные, ушедшие от помещиков, и дезертиры, фальшивомонетчики
и рекруты в бегах. Лесной дворец стал острогом.
Острог сей был загадочный. Заполнив его лет десять назад,
сюда почти перестали присылать новых узников: ну, одного-двух в год, словно
приличия ради. Тех немногих, кому вышел срок заключения, освобождали и
отправляли на все четыре стороны, а тех, кому приговором предусматривалось
поселение, никуда не увозили, дозволяя селиться здесь же, в ближней деревеньке,
брать в жены местных баб, обзаводиться детишками и хозяйством, а при желании и
вакансией – возвращаться в острог часовыми или надсмотрщиками. Начальник
тюрьмы, коего звали Тарас Семеныч Кравчук (он происходил из малороссов), в
своем узилищном деле собаку съел и прекрасно знал, что долгие и мучительные
годы заключения выжигают в душах людей всякое милосердие к себе подобным, а
потому не сыскать стража злее и неусыпнее, чем бывший заключенный. На службе
полагались форма, стол и какое-никакое жалованье, так что терять эти блага за
здорово живешь, из-за такой малости, как жалость и милосердие к тварям
человеческим, никто не хотел.
Тарас Семеныч, несмотря на свой неотесанный, грубый облик,
имел самые изысканные потребности, в числе коих было пристрастие к хорошей
пище. Обозы с дорогой едой, овощами, фруктами частенько приходили к воротам
Жальника. Случалось, привозили провианта столь много, что пропадавшее добро по
неистовым ценам отпускали в тюремной лавочке. Какова ни бедна и нища тюремная
братия, деньги, порою и немалые, у нее водятся: и курынча, и сары
[48]. Они
нужны, чтобы откупить местечко с краю нар – самое удобное в камерной тесноте и
духоте; отлынить от уборки параши; заплатить за должность водоноса или банщика,
а самое милое дело – раздатчика хлеба; задобрить надзирателя, чтобы привел
ночью в камеру мазиху, то есть бабу; в конце концов, на кон поставить! Так что
тюремная лавочка торговала бойко, а начальнику – доход, а супруге его, тучной и
важной Матрене Авдеевне, – непременная обновка.
Те узники, что давали себе труд заинтересоваться жизнью,
текущей мимо их двухъярусных нар, порою замечали вот что. Никаких инспекций в
Жальник сроду не нагрянывало, однако порою вольношатающихся по тюремному двору
(весь Жальник был один большой тюремный двор, из коего не так просто убежать,
если только у тебя нет крыльев) загоняли под замок, часовых ставили лицом к
стене, а в ворота, которые по такому случаю отпирал сам Кравчук, входили
какие-то одетые в черное люди. Во дворе они больше не появлялись, во всяком
случае, их никто и никогда не видел, а о том, что гости отбыли восвояси,
узнавали по прежним послаблениям: почти всем узникам разрешали прогулки,
только, как всегда, запрещалось приближаться к изгороди – за попытку побега или
за одно подозрение убивали на месте.
Несколько лет назад в Жальнике содержались и женщины; иные
из них были определены на поселение в деревушке, где повыходили замуж, родили
ребятишек. Но уж очень давно новых заключенных женского полу в Жальник не
поступало, а потому появление неизвестной привлекло общее внимание. Обострялось
это любопытство еще и тем, что с самого же начала ее намеревались заточить в
подвал, исполняющий здесь роль карцера и в просторечии названный «Кравчукова
мотня»: место наиболее суровых наказаний, коего как огня боялись даже самые
отпетые узники. Оценить его свойства вновь прибывшая смогла с одного взгляда и
одного вздоха, потому и грянулась беспамятная, едва перед нею распахнулись
двери «Кравчуковой мотни»! Те, кому довелось зреть картину сию, пользовались теперь
среди своих товарищей огромной популярностью: никому доселе не приводилось
видеть испуга и растерянности на каменной роже Кравчука!
Бесчувственную женщину тотчас подняли и унесли в дровяной
сарай, подальше от любопытных глаз, а затем, когда она пришла в себя, – в новое
место ее жительства.
У выхода на черный двор, где находились конюшня, хлев и
коровник, стоял небольшой деревянный домик с крошечными отверстиями вместо окон
и толстой дубовой дверью, окованной железом, которая постоянно, и днем и ночью,
запиралась двумя замками. В этом доме отныне и содержалась секретная узница,
никем не видимая, кроме начальника тюрьмы: две ссыльные женки, исполнясь
любопытства, вздумали было посмотреть в окошки, но их за это больно высекли.
* * *
Елизавета очнулась от своего обморока, дабы выслушать
свирепые речения Кравчука о том, что ей запрещено знать и выведывать о причинах
и сроках своего заключения, общаться с окрестными жителями, иметь бумагу и
чернила и выходить из дому – хоть бы и в тюремную часовню. Поскольку на ее счет
от высшего начальства пока никаких предписаний, кроме секретности содержания,
не поступало, то на пропитание казенных средств ей не полагалось, а из милости
(Кравчук так и сказал: из милости!) ей будет дадено на день по сукрою
[49].
