* * *
Однажды выдался день, когда Елизавету почти не тошнило.
Ощущая невыразимое облегчение, она принялась наводить порядок в своей каморке,
потому что среди этого убожества ее почти кошачье пристрастие к чистоте еще
усилилось. Потом вымыла голову (благо золы в подпечье сколько хочешь: дни
стояли холодные, так что чернорясница, не скупясь, протапливала Елизаветино
узилище), сама поплескалась в лохани, состирнула бельишко и, одевшись в чистое,
сидела у теплой печки, сушила и причесывала волосы, когда вдруг загромыхали в неурочный
час запоры – и вошла надзирательница, но Елизавета ее почти не заметила, ибо на
сей раз монашенка явилась не одна, а в сопровождении дородной, пышно разодетой
дамы, которую Елизавета уже не раз видела сквозь те скупые щелки, которые здесь
назывались окнами, прогуливающейся во дворе. По тем раболепствиям, которые
расточали ей заключенные и часовые, Елизавета догадалась, что это была жена
всемогущего Кравчука.
Дама сия обращала на себя внимание не только изобилием
телесным и разнообразием туалетов, но и роскошными, очень красивыми париками,
кои она меняла чуть не каждый день, напомнив этим Елизавете недоброй памяти
Аннету Яковлевну. Один из таких париков был и сейчас на начальнице –
белоснежный, пышный, яко облако, весьма оживлявший ее лицо: некрасивое, но
искусно сдобренное всевозможными средствами к возобновлению увядшей красоты. Да
и по платью было видно, что ухищрения la mode de Paris
[50] не чужды ей.
Ее небольшие подкрашенные глазки так и впились в Елизавету,
а карминовые губы алчно приоткрылись. Она тяжело перевела дух, а узница нервно
оглядела себя, недоумевая, что могло так зачаровать эту даму? Уж, конечно, не
ее поношенное, потертое платье. Вот разве что волосы, но...
– Волосы! – взвизгнула Матрена Авдеевна тоненьким, жеманным
голоском, очень странным при ее корпуленции. – О, какие волосы, Глафира!
– Я вам говорила, барыня! – подобострастно улыбнулась
чернорясница. «Красивое имя, – подумала Елизавета, – но не для этой невзрачной,
злой, крысоподобной...»
– Они великолепны! – неожиданно глубоким, горловым басом
прорычала Матрена Авдеевна. – Оui, c`est joli!
[51]
И, вновь прерывисто вздохнув, она согнала со своего лица
умильное выражение (словно маску сняла!) и заговорила таким деловитым тоном,
что Елизавета вновь подивилась ее переменчивости. А уж то, о чем Матрена
Авдеевна говорила, способно было не только удивить, но и вовсе сбить с ног.
– Ты, я слышала, брюхата? – холодно спросила Кравчучиха. –
Не перечь: если не хочешь, чтобы другие о том знали, я никому не скажу, хотя
брюхо – не ухо, платочком не прикроешь! Но пока буду молчать, обещаю. Впрочем,
я об ином хотела с тобою побеседовать. Негоже, вовсе негоже, что ты ешь эти...
эту... – Она брезгливо кивнула на огрызки, недоеденные Елизаветою, даже не
найдя слов для их наименования.
– На то воля не моя, – глухо возразила узница, ничего пока
не понимавшая. – Против речки быстрой кораблик не идет!
– Загубишь ребенка, – с нарочитой озабоченностью покачала
головой Матрена Авдеевна, и на ее полные плечи посыпалась белая пудра. –
Хочешь, уговорю мужа, чтоб дозволил тебе продукты в лавочке покупать?
– Спаси вас бог за доброту, сударыня, – усмехнулась
Елизавета, – только у меня денег ни гроша нету, а добро все на мне, даже
продать нечего.
– Есть! – выдохнула госпожа начальница, даже не заметив
фамильярности слова «сударыня». – Есть что продать! Волосы твои!
– Что? – шепнула Елизавета растерянно, а Матрена Авдеевна
уже оказалась рядом и приподняла мелко вьющиеся золотисто-русые пряди,
окутавшие Елизаветины плечи. – Я тебе пятьдесят рублей дам. Серебром!
Елизавета остолбенела. И от предложения, и от суммы. Цена
ведь громадная, просто сказочная! За такую цену двух дворовых девок можно было
купить! Эк ее разобрало, барыню! Чудеса – ну один в один выходит, как было
когда-то в Любавинe. Неужто и Матрена тоже лысая, как Аннета? Ну и ну!..
Быстрый ум Елизаветы мигом осмыслил, что пятидесяти рублей
ей, конечно, надолго не хватит, однако позволит некоторое время протянуть,
подкрепиться, набраться сил, поздороветь, – а может, даже и подкупить стражу,
чтобы сбежать из этого ада!
– Хорошо, – произнесла она с деланным спокойствием. – Только
в придачу пусть господин начальник позволит мне по двору гулять, да чтоб денег
моих не отнимать!
– Будь по-твоему! – тряхнула париком Кравчучиха, вновь
окутываясь белым зыбким облаком. – Так по рукам?
– По рукам, – кивнула Елизавета – и содрогнулась, вспомнив,
как лязгали ножницы в руках «лютой барыни». – А кто стричь будет? Чтоб не
наголо, ясно вам, сударыня?
– Ты не бойся! – сияла та улыбкою, уже по-хозяйски перебирая
пышные локоны. – Есть тут один малый – отменный мастер! Я его пожаловала
званием моего личного парикмахера! – пояснила величественно. – Ему за дверью
ждать было велено. Глафира, кликни его!
Чернорясница мышкой шмыгнула за дверь и тут же воротилась с
долговязым молодым мужиком. Это, наверное, и был отменный парикмахер, однако
обличье он имел, мягко говоря, потрепанное: со всклокоченной жидкой бороденкою,
с рваной шапчонкою в руках. Армячишко его зиял прорехами, рубаха – тоже, ноги
были босые.
– Смотри же, стриги не... – начала было Елизавета – и
осеклась. Перед нею стоял Данила.
Данила-волочес!
И тут уж ничего не оставалось, как разразиться не то
хохотом, не то рыданиями над причудами судьбы!
В последний раз Елизавета видела своего бывшего крепостного
в Нижегородском остроге. До кости растертые руки и ноги причиняли ему жгучую
боль, и пока Елизавета врачевала раны, а Татьяна торопливо обшивала мягкой
холстиною края кандалов, Данила, едва сдерживая слезы, шептал:
– Храни вас бог, барыня! Век вас не позабуду, господа стану
молить, чтоб не оставлял своими милостями!
Однако сейчас Данила глядел на бьющуюся в истерике женщину
настолько равнодушно, что Елизавете почудилось, будто он ее не признал. Видно,
она и впрямь страшно изменилась! Узкие глаза Данилы были прищурены, ничего в
них не прочесть. В руках пощелкивали ножницы.
– Да ладно тебе! – нетерпеливо воскликнула Матрена Авдеевна.
– Хватит реветь. Коли сговорено – о чем теперь рыдать?
Она швырнула на стол шелковый кошель, набитый монетами, и
схватила Елизавету с одной стороны, а Глафира, по ее знаку, – с другой.
