Елизавета испытала такое потрясение, что даже мысли ее
словно бы сжались в комок. Она просто лежала, тяжело дыша, пытаясь унять
зубовный стук и изредка растирая ледяные ноги. Она даже не заметила, что
вернулась к тому состоянию, которое ее так ужасало некоторое время назад:
состояние медленного умирания. Мечты об огненной пропасти, сверкающих клинках
или выстрелах выветрились из головы бесследно. Где там! Сейчас она готова была
вымаливать каждую лишнюю секунду жизни, пусть даже и мучительную... но – жизни!
Ведь пока жива она, жив и Лешенька.
И вдруг она словно уплыла куда-то далеко-далеко... Как
хорошо это она придумала – окрестить его Алексеем. Судьба не дала ей счастья
называть своего ненаглядного возлюбленного ласковыми, смешными, трогательными
именами, но все их она прибережет для сына.
«Лешенька-Алешенька, Алесик, Лешонок мой медвежонок, –
бормотала она, и живое, светлое, бесконечно любимое лицо Алексея сливалось
перед ее взором с воображаемым детским личиком. – Мой Алешечка – золотая
крошечка, месяц мой серебряный, звездочка ясная, свет мой небесный!»
Сон смежил ресницы. Синие, пронизанные разноцветными искрами
волны несли ее, солнце слепило...
Елизавета открыла глаза и долго смотрела на этот свет,
моргая, щурясь, но отмахнулась, как от наваждения, поняв, что это не солнце, а
факел. Темные фигуры мелькали вокруг.
– Что ж ты наделал, негодяй? – воскликнул чей-то возмущенный
голос. – Да я собственными руками перережу тебе горло, если она заболеет!
Рядом, всхлипывая, задыхаясь, бормотал что-то голос
Кравчука... но уж это, конечно, было слишком прекрасно, чтобы оказаться явью, а
потому Елизавета с наслаждением вновь закрыла глаза и погрузилась в свой
восхитительный, мстительный сон, где Кравчуку таки перерезали горло, у нее
родился сын и Алексей вернулся...
Она спала так крепко, что не чувствовала, как ее подняли и понесли
из подземелья.
Только боль смогла развеять это блаженное оцепенение. Огнем
горели ноги... Елизавета со стоном открыла глаза – и увидала Глафиру, которая
изо всех сил растирала ее ступни. Остро пахло водкой.
Елизавета чуть не зарыдала от разочарования: она не знала,
конечно, как спаслась из подземелья, но неужто это произошло лишь для того,
чтобы снова вернуться в тюрьму?
Услышав стон, Глафира встрепенулась. Некрасивое лицо ее
расплылось в улыбке.
– Слава богу, очнулась! – воскликнула она и бросилась к
двери: – Она очнулась! Барин, пожалуйте!
Елизавета досадливо повела за ней взором – и с изумлением
обнаружила, что лежит на широкой кровати в кружевных подушках, под шелковым
одеялом, а вокруг нее – богатые покои. Эта комната была роскошнее даже
любавинской спальни; она скорее напоминала убранство виллы Роза в Риме, так
много было в ней мраморных статуэток, бронзовых шандалов и картин в тяжелых,
массивных рамах. Вот только решетки на окнах виднеются из-за бархатных штор...
Да, она, видимо, в доме Кравчука, но кто мог предположить такой отменный вкус у
уродливого начальника тюрьмы или его толстой супруги?
Прямо напротив постели висела картина необычайной красоты и
яркости, напомнившая Елизавете ее любимого Буше: молодая дама в одной сорочке
осторожно входит в воду, раздвигая большие белые лилии, а из зарослей камыша к
ней тянется полуодетый юноша с выражением неприкрытой страсти на лице.
Елизавета так загляделась, что даже не заметила, как тяжелые
портьеры раздвинулись, и в комнату вступила высокая фигура в черном балахоне с
капюшоном, закрывающим лицо.
Елизавета тихо вскрикнула. Ощущение, что она и впрямь
воротилась в Италию, пронзило ее. Что-то бесконечно знакомое, незабываемое,
пугающее было в неторопливых и в то же время точных движениях этой фигуры.
– Buon giorno, signora!
[52] – произнес незнакомец с
полупоклоном – и Елизавета уже не удивилась, услышав итальянскую речь. Да и
голос этот... Она узнала его сразу, будто слышала только вчера, хотя миновало
больше трех лет с того вечера, когда среди мрачных развалин у входа в катакомбы
Св. Присциллы он произнес с едва уловимым ехидством: «Не сомневаюсь в успехе
ваших маневров, дражайший де Сейгаль. Но я должен удостовериться, что сия дама
– именно та, о ком мы говорим». И еще – чуть позже, выхватив шпагу и направив
ее на Лизоньку: «Вам придется следовать за нами, ваше высочество. В противном
случае вы будете убиты!»
Это был голос Араторна.
* * *
– Esse una sorpresa!
[53] – пробормотала Елизавета. – Una
brulla sorpresa. Неприятный сюрприз! – уточнила она и только тут поняла, что
говорит по-итальянски.
– Ну что вы, синьора! – воскликнул Араторн. – Как можно! Для
меня, сознаюсь, наша встреча – подарок судьбы!
Подарок судьбы?! Елизавета с удовольствием добавила бы пару
оплеух к этому подарку, но, поняв по ехидному смешку, что Араторн тешится ее
гневом самым беззастенчивым образом, постаралась овладеть собой. Как ни
странно, несмотря на свое изумление и негодование, она с первого слова
почувствовала себя с Араторном как со старым знакомым – пусть и пугающим, пусть
негодяем, но знакомым. Она словно бы смутно ощущала, что ей, женщине, легче
будет поладить с болтливым венценосцем, чем с такой грубой и тупой силою, какой
являлся недалекий Кравчук. Даже палача можно разжалобить или перехитрить, а
поди-ка перехитри грозу или потоп! К тому же вести осторожно-насмешливый
разговор со светским человеком приятнее, чем выслушивать угрозы начальника тюрьмы.
Но зачем Араторн здесь? Как он сюда попал?
– Если не ошибаюсь, – продолжал Араторн с тою же
насмешливостью в голосе, – в последний раз мы с вами встречались, когда вы
пытались выдать себя за греческую княгиню, которая в действительности была наследницей
русского трона?
– Но вы меня сами принудили притвориться ею, – повела плечом
Елизавета. – А кстати, как вам удалось спастись тогда из катакомб? Я думала, вы
сгорели! – В голосе ее прозвучало явное сожаление.
– Едва ушли, – покачал капюшоном Араторн. – Не странно ли
это совпадение: второй раз наши с вами встречи происходят в подземелье или
вблизи него?
Елизавета не сразу поняла, о чем речь.
– Откуда вы знаете, что я была в том подвале?
– Можете называть меня мессиром, – проговорил Араторн, и
тихое самодовольство в его голосе многое открыло Елизавете.
