– О-го... – протянула она. – Так вы унаследовали пост этого,
как его... мессира Бетора? Похоже, вам есть за что меня благодарить! – Вы, как
и в прошлый раз, очень прямолинейны, – промурлыкал Араторн. – И необычайно
догадливы! Да, я благодарен вам. И не я один. Вы избавили Орден от такого
ретрограда, такого тупицы... Впрочем, о мертвых aut bene, aut nihil!
[54]
В его голосе наконец-то зазвучало искреннее, живое чувство,
и Елизавета поняла, что Орден только кажется неким несокрушимым монолитом, а на
самом деле венценосцы находятся друг с другом в соперничестве, иногда глухом, а
иногда переходящем в открытую борьбу. То есть в монолите можно отыскать
гибельную трещинку?..
– Да, – невинно кивнула она, – очевидно, именно из
благодарности вы пытались убить меня сперва в Риме, а потом в Петропавловской
крепости?
– Это какой-то апокриф, синьора, – возразил Араторн. – В
Риме за вами охотился только Джудиче. Он был опьянен злобою. В мести, как в
шахматах, каждая сторона делает свой ход по очереди – это и был ход Джудиче
после того, как всех нас едва не изжарили живьем – не без вашего участия, как я
понимаю. Но, вразумленный мною, он не причинил бы вам вреда в Санкт-Петербурге.
Ему предписывалось похитить вас из крепости и доставить в указанное место.
Однако силы противника оказались слишком велики, к тому же след ваш был так
надежно сокрыт тою, которая теперь держит в кулаке Россию, что мы почти
отчаялись разыскать вас.
– Но как же вам это удалось?
– Это был перст божий, уверяю вас. Княгиня Дашкова, бывшая
прежде ближайшей подругою императрицы, теперь с нею разошлась. Путешествуя по
Европе и будучи в Париже, она оказалась в одном знакомом мне доме. Зашла беседа
о самозванцах, которых во все века множество крутилось вокруг русского
престола. И княгиня, движимая неприязнью к бывшей подруге, обмолвилась о
незавидной участи некоей молодой дамы, прибывшей из Италии, которую императрица
обезвредила так, как это может сделать только женщина: обвенчав в тюремной
часовне с негодяем и ничтожеством. Подробностей добиться не удалось, однако по
этой зацепке наши люди в Санкт-Петербурге смогли отыскать доступ к церковным
записям. Мы, конечно, еще сомневались, ибо не знали, куда отбыл ваш супруг,
однако вскоре до нас дошло сообщение одной нашей адептки из Нижнего
Новгорода...
– Господи, – прошептала Елизавета, – значит, мне не
померещился знак венца на стенах сгоревших церквей?
Араторн кивнул.
– И туда вы доползли!..
– И туда. И сюда, как видите, – он обвел рукою комнату. –
Кстати, это мои покои. Я останавливаюсь в этой комнате, когда приезжаю в
Palazzo Foresta [55].
– Отдаю должное вашему вкусу. А я-то удивилась: в доме
начальника тюрьмы – и такое изысканное убранство!
– Благодарю. И вы правы – Кравчук существо низкое и
испорченное. В России нас еще слишком мало, в отличие от западной Малороссии.
Вспомните хоть Гаэтано.
Елизавета промолчала. Она и так сразу подумала про Славко.
– Конечно, в таких обстоятельствах мы вынуждены пользоваться
услугами людей малодостойных. Вы вполне смогли оценить запросы этого дикаря и
его супруги. Поверите ли, для мягкости кожи сия перезрелая матрона обкладывала
лицо на ночь парной телятиной, а от веснушек натиралась раздавленными сорочьими
яйцами! Я взял на себя труд снабжать ее продукцией первейших парижских маэстро
дамской прелести – и все эти «Вздохи Амура» и «Франжипан» сделали ее моей
верной сторонницей, а через нее и самого Кравчука. Так что да здравствуют
красавицы, как говорят французы!
Елизавета, услышав названия наимоднейших духов, глаза
вытаращила:
– Вы знаете о таких вещах?
– Клобук не делает монаха! – залихватски отрапортовал
Араторн, и Елизавета невольно натянула одеяло повыше, только сейчас заметив,
что необъятная, должно быть, одолженная у Матрены Авдеевны, сорочка весьма
щедро обнажает ее плечи и грудь.
Увидев это движение, Араторн сбросил с головы капюшон, и
Елизавета едва удержалась от вскрика, увидав худое лицо, столь жестоко
изуродованное оспою, что даже черт его невозможно было толком рассмотреть.
– Не волнуйтесь, – дернулся кривой, узкогубый рот. – Орел не
ловит мух!
Елизавету раздражали поговорки Араторна, большую часть
которых он произносил на латыни. Чтобы понять, требовалось время, а она
опасалась упустить какой-то подводный камень в этом внешне легковесном, но
таком напряженном разговоре. Однако эти слова, которые она поняла сразу,
обидели ее не на шутку, и Араторн, увидев, как загорелись гневом глаза его
собеседницы, отвесил низкий, на диво изящный, просто-таки придворный поклон.
– Простите, синьора. Я выразился не вполне точно. Здесь
уместнее восточная мудрость: «У султана не просят мешочек риса!» И хотя я,
конечно, не могу не восхищаться вашей красотою, – еще увидав вас впервые там, в
Риме, я подумал: «Ecce femina!» [56] – но еще более я восхищаюсь вами как
будущей государыней этой страны, императрицею божьей милостью.
Елизавета онемела... Больше всего на свете ей захотелось
сейчас оказаться вновь закутанной в плащ де Сейгаля, в потайном кармане
которого она когда-то нашла двуствольный пистолет.
Какая глупость! Почему она не выстрелила там дважды, еще и в
Араторна?
Она повела глазами, примеряясь к четырехсвечному массивному
шандалу, но мессир, словно невзначай, отодвинул его в сторону.
– «Гнев есть безумье на миг», как говорил Гораций, –
усмехнулся он не без тонкости. – А вам для нашей беседы потребуется не только
здравый ум, но и мудрость!
– Что, именно ради этой беседы меня сюда притащили? –
буркнула Елизавета.
Показалось или в глазах Араторна и впрямь что-то
мелькнуло?..
– Не совсем так, – произнес он. – Ведь это прежде всего
тюрьма, вы забыли? Тайная тюрьма! Вы были арестованы по высочайшему повелению
за соучастие в делах разбойничьей шайки Гришки-атамана по прозвищу Вольной, за
преступление против чести и достоинства дворянского. Думаю, она, – Араторн
выделил это слово, – с особенным удовольствием подписала приказ о вашем аресте,
памятуя те хлопоты, которые вы ей некогда доставили.
Кровь отлила от лица Елизаветы.
– А... мой дом? – чуть слышно спросила она.
