Иногда ему казалось, что вместе с Арсением и впрямь погиб
Вук Москов. Он умер для Сербии, он оплакан ею – а значит, он умер и для Алексея
Измайлова и не может воскреснуть и вернуться. Словно бы некие двери сомкнулись
– двери Сербии, двери гайдукского прошлого, оставив ему на память только
зеленый крестьянский плащ, на который он обменял в Нови-Саде монашескую рясу.
Нечто подобное уже случалось с Алексеем. Он дважды назывался чужим именем – и
дважды проживал чужую жизнь, как если бы был не реальным человеком, а некою
выдумкою досужего рассказчика. Но он теперь вернулся к себе истинному... а
все-таки не к тому юному Алексею, который когда-то стремился в Запорожье! Этот
новый человек смотрел в свое прошлое со спокойной и благодарной улыбкой, и даже
если бы некая высшая сила дала ему возможность набело переписать некоторые
черные страницы книги его бытия, Алексей не стал бы делать этого, за
исключением разве одной строчки, в которой начертано: «Лисонька». Он намерен
был оставить в памяти только то, к чему мог обернуться без стыда и слез. Когда,
еще во время пути по Сербии на восток, до него дошли слухи, что Георгий Ватра
вовсе не убит, а только ранен, Алексей не стал проверять эту весть. Он просто
принял ее, запретив себе отягощаться сомнениями, – и продолжил путь. Георгий
жив – дай бог, чтоб это было так! Тем лучше для него и для Сербии. Но Алексей
должен по мере сил исполнить то, чему едва не помешало предательство в лесной
избушке, то, что он обещал сделать Георгию: донести до русского царя весть о
положении его южнославянских братьев. После этого он будет окончательно
свободен от прошлого.
Он был сильным человеком, Алексей Измайлов, и почти все
сложилось именно так, как он задумал.
Вот именно – почти...
Путь его в Россию пролегал через Полтаву, и там от
дядюшки-губернатора, пролившего не одну слезу над племянником, коего давно
почитали погибшим, Алексей узнал, что отец его, оставив свою подмосковную,
переехал в нижегородское Измайлово, где и живет теперь вместе с дочерью. «Слава
богу!» – подумал Алексей, изобразив приличное случаю изумление, ибо никому,
даже дядюшке, не имел он охоты рассказывать обо всех подводных течениях своей судьбы.
Во всяком случае, теперь он доподлинно знал, где искать Лисоньку.
Дядюшка оказался весьма полезен еще и тем, что ссудил
оборванца племянника деньгами и платьем, а также дал ему рекомендательное
письмо ко всесильному Никите Панину, который был верным сподвижником новой
русской императрицы в первые годы ее владычества. Да, в ту пору власть
российская быстро переходила из рук в руки, но Алексей Измайлов был не из тех,
кто отягощает себя размышлениями о праве или бесправии престолонаследников.
Персону русского самодержца он воспринимал априори как помазанника божьего и не
дерзал оскорблять его (или ее) своими сомнениями. Русский царь, русская царица
– какая разница для него и Сербии? Он узнал от Панина главное: идея серба Юрия
Крижанича, который еще в XVII веке мечтал поднять греческих подданных Турции,
при их помощи очистить русским дорогу на Константинополь, воскресить древнюю
монархию Палеологов и освободить Европу от турок и татар, идея, которой был
воодушевлен и Петр Великий, когда начинал кампанию 1711 года, – эта идея
чрезвычайно занимала и Екатерину. С другой стороны, в начале своего
царствования императрица меньше всего желала ссор с могущественной
Австро-Венгрией. То есть мгновенного ответа на свои вопросы Алексей ни в коем
случае получить не мог, и Панин, с помощью Алексея составивший памятную записку
о Сербии для доклада в Иностранной коллегии, посоветовал молодому человеку пока
заняться устройством собственных дел в России, пообещав извещать о всяком новом
повороте событий.
Алексей был доволен таким решением, он мечтал уехать из
Санкт-Петербурга как можно скорее. Мечты о вечном празднике придворной жизни не
отягощали его нимало. Это была не его жизнь и не его судьба!
Особенно отчетливо он ощутил это, остановившись под стенами
маленькой церкви на Ильинской горе. Утихла не только та давняя августовская
буря, мешавшая землю, воду и небо, – утихло смятение, бушевавшее в душе Алексея
все четыре года, прошедшие с того памятного дня. Глядя на тихую,
серебристо-розовую Волгу, на белый покой просторных берегов, он чувствовал
душою такой мир и тишину, что слезы счастья навернулись на глаза. Это был тот
мир, про который господь сказал ученикам своим: «Мир мой даю вам...»
А церковь оказалась заперта, словно дорога к прошлому.
Алексей даже и сам не знал, рад он этому или нет.
Подъехала нарядная, но заляпанная грязью карета, однако из
нее никто не вышел: очевидно, увидели его напрасные попытки попасть в церковь.
Алексей стоял в задумчивости, кутаясь в плащ, поглубже
надвинув треуголку: пробирал ветер. Была мысль поговорить со священником: вдруг
окажется тот самый, кто венчал их с Лисонькою? Может быть, он согласится, пусть
и за большие деньги, уничтожить старые записи? (Да, сичевик-запорожец и дерзкий
гайдук еще жили в душе Алексея!) Однако то, что церковь оказалась заперта,
поколебало его. Было в этом что-то ненапрасное. Как предупреждение, к которому
необходимо прислушаться.
Алексей покорно склонил голову. Хорошо. Сначала он
повидается с Лисонькой и с отцом.
Решительно двинулся к неказистому, грязному возку.
Захлопнулась дверца, кучер прикрикнул на лошадей. Тронулась и чужая карета.
Алексей, усаживаясь, с любопытством прильнул к окошку, разглядывая красивую
упряжь, женский силуэт, смутно, загадочно мелькнувший за стеклом... Кучера
обменялись угрюмыми взглядами, коротко ржанули лошади, кареты разъехались. И
Алексей тотчас забыл об этой мимолетной встрече, всецело отдавшись дороге –
дороге домой.
* * *
Сколько раз он воображал себе эту минуту! Сколько раз видел
мысленным взором страдающее лицо Лисоньки, слышал ее упреки... Но
действительность оказалась настолько иной, что оставалось только подивиться
прихотливости Провидения, кое ошарашивает внезапностью своих даров и взысканий,
словно бы с особенным удовольствием не оставляя камня на камне от наших
предчувствий и опасений.
Когда Алексей подъехал к высокому крыльцу измайловской
усадьбы, там уже стояла легонькая, нарядная повозка. Старый лакей, с трудом
сгибая спину, придерживал дверцу, а со ступенек спускался румяный черноусый
господин, ведя под руку стройную барышню, так укутанную в дорогие меха, словно
на дворе стоял не легонький октябрьский, пронизанный солнцем морозец, а лютая
январская стужа.
