– Ничего, – усмехнулся рябой. – Ты же здесь – значит, дело
поправимо.
– Думаешь, пора? – осторожно спросил Вайда, скользя взглядом
от рябого к Елизавете.
– Думаю, пора, – с улыбкой, но твердо сказал его товарищ.
Елизавета с Данилою непонимающе переглянулись.
– Ну, коли так... – Вайда отчаянно встряхнул головой, словно
наконец-то решился на что-то невыразимо трудное, и замер с закрытыми глазами,
вытянув вперед напряженные руки с растопыренными пальцами.
Набежал теплый ветерок. Серебристо блеснула летучая паутинка
бабьего лета, на которой сидел крошечный серый паучок, храбро отправившийся в
неведомое путешествие.
Рябой провел рукой по лицу, словно и на него налипла
паутинка, и спросил:
– Ну, все, что ли?
– Все, все, – сдавленно выговорил Вайда, и его единственный
глаз влажно, восторженно блеснул. – Чего рот разинул, теля? Пошли, ну!
Последние слова относились к Даниле, который стоял и впрямь
разинувши рот, не сводя с рябого вытаращенных глаз. И даже когда Вайда сдернул
его с места, все оглядывался, все пялился ошарашенно, пока цыган не сунул к его
носу увесистый смуглый кулачище и не увлек за собою.
Елизавета тоже хотела повернуться, поглядеть на рябого, но
он взял ее за руку и пошел так быстро, что она принуждена была чуть ли не
бежать за ним.
Березняк кончился. Стежка вела через обкошенный луг, по
которому были беспорядочно раскиданы серые, исхлестанные дождями, обветренные
скирды. Дальний лес обнимал этот лужок двумя разноцветными крыльями
Птицы-Осени, перья которой были выложены золотом, изумрудами, яхонтами,
гранатами, и мерцали они под теплым серым небом так, что больно было глазам и
радостно сердцу.
Елизавета всегда была беззащитна перед лицом вод, неба,
леса: существами вечными – и вечно юными. Они все те же, что в первый день
творения. Все та же весна каждый год вливается в их жилы, все та же осень
расцвечивает красками буйного, восторженного увядания. Что бы ни творилось
вокруг, ничто не волнует их – и в то же время вне их нет ничего. При их
лицезрении в чуткой душе человеческой поднимается столь глубокое волнение, что
обнажается ее сокровенная суть. Она вновь становится простой и чистой,
обращаясь к тем давним, смутным дням, когда сообщалась с богами, живущими в
каждом дереве, каждом цветке, каждой капле дождя, в каждом явлении Природы; она
чувствует, что все, терзавшее ее, не более чем пустой шум, и если бывают в ее
жизни истинно блаженные минуты, то это те, когда, отрешившись от всего
низменного, всего суетного, она трепещет вместе с бессмертной Вселенной...
Елизавета прерывисто вздохнула и подняла счастливые,
повлажневшие глаза на рябого, который замедлил шаг и шел теперь рядом.
Взглянула – и тут же отвела, точно обжегшись, взор. Нет!..
Вскинула, защищаясь, руки, резко повернулась к нему – и задохнулась, не веря,
что видит это лицо чистым, безо всяких рябинок и шрамов... и эти волосы, и
голубые глаза, и дерзкую ямочку на подбородке, словно след поцелуя, и твердые
губы, которые вдруг беззащитно дрогнули.
– Это ты?..
Сама себя не слыша, Елизавета отозвалась эхом:
– Это ты?!
Дыхание пресеклось. Чудилось: сердце колотится уже во всем
теле, а не только в груди. Елизавета согнулась, тихонько вскрикнула: да ведь
это Лешенька, это сын ее бился, стучал, словно просился на волю, услышав голос
отца!
– Что с тобой? Что ты? – Алексей схватил ее в охапку, прижал
к себе так, что она вскрикнула. – Милая, что?..
– Ох... погоди, – с трудом перевела дух Елизавета, чуть
отстраняясь, и торопливо погрозила Вайде, который со всех ног бежал к ним по
дороге.
Наконец-то стала понятна его игра, его намеки! Умел он
отводить глаза, голову морочить – и не только врагам.
И вдруг до нее как-то сразу дошло, что случилось.
Изумленными, расширенными глазами воззрилась на Алексея, но лицо его словно бы
задрожало, расплываясь. Она испуганно провела ладонью по глазам: неужто опять
морок, опять все исчезает?! Но это были всего лишь слезы, на сей раз – слезы
счастья.
Коснулась дрожащими пальцами его груди, ловя трепет
сердечный. Он мягко накрыл ее руку своей ладонью.
Разогнав тучи, яркое солнце выкатилось в голубую вышину, да
так и замерло, словно бы не в силах на них наглядеться.
