Фриц подошел к лестнице и крикнул по-немецки вверх:
– Все в порядке! Спускайтесь! Не бойтесь!
Наверху хлопнула дверь, и трое пленных медленно спустились по лестнице. Они были одеты в потрепанную цивильную одежду. На их лицах был написан испуг.
– Идите в джип, – сказал им сержант и спросил у Фрица:
– Чей это дом?
Немец поднял глаза. В первый раз он посмотрел на Моску.
– Одной моей знакомой. Не трогайте ее, она это сделала, потому что… она одинока. Война тут ни при чем.
– Выходи! – сказал сержант.
Все вышли из дома. Сержант свистнул двум солдатам, все еще сторожившим заднюю дверь.
Джипы тронулись. По улице шла женщина и волокла огромный сверток. Увидев пленных в джипе, она повернулась и заспешила обратно. Сержант криво усмехнулся и сказал Моске:
– Ох уж эти бабы!
На пустынном участке дороги, на полпути к лагерю, сержантский джип притормозил у обочины. Другой джип встал за ним. Справа от дороги тянулось каменистое пастбище, за которым метрах в двухстах темнел лес.
– Всем вылезти из машин! – приказал сержант.
Пленные соскочили на дорогу и встали, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. Сержант некоторое время пребывал в раздумье. Он покрутил усы и сказал:
– Вы, ребята, отвезите этих фрицев в лагерь, выгрузите лопаты из прицепа и возвращайтесь! – Он указал пальцем на Фрица:
– А ты останься.
– Я тоже поеду, – сказал Моска поспешно.
Сержант смерил его взглядом и, медленно проговаривая слова, сказал с пренебрежением:
– Послушай, ты, сукин сын, ты останешься здесь. Если бы не я, вставили бы тебе пистон. Я же не собираюсь, черт побери, гоняться за этими фрицами по всей стране, когда у них в заднице засвербит. Ты остаешься здесь.
Двое охранников безмолвно пошли, подталкивая троих пленных. Они залезли в джип и скрылись из виду. Фриц проводил их взглядом.
Четверо солдат в полевой форме смотрели на одиноко стоящего на дороге немца. Сержант теребил усы. Лицо немца было серым, но он стоял вытянувшись, словно по стойке «смирно».
– Беги! – сказал сержант. Он махнул рукой в сторону пастбища.
Немец не двинулся с места. Сержант толкнул его в грудь.
– Беги! – сказал он. – Мы тебе дадим шанс.
Он подтолкнул немца к самому пастбищу, развернул его лицом к лесу. Солнце уже зашло, и земля, лишившись своего разноцветья, Подернулась серым налетом ранних сумерек. Далеко вдали лес стоял мрачной стеной.
Немец повернулся к американцам лицом. Его ладонь дернулась к груди, словно этим жестом он пытался вернуть себе утраченное достоинство. -Он поглядел на Моску, потом на остальных, сделал шаг им навстречу и вышел на дорогу. Колени у него дрожали, все тело тряслось, но голос был твердым. Он сказал:
– Герр Моска, у меня жена и двое детей.
На лице сержанта появилось выражение ненависти и ярости.
– Беги, сволочь, беги! – Он подскочил к немцу и ударил его по щеке. Немец стал падать, но сержант подхватил его и толкнул к пастбищу. – Беги, сучий фриц, беги! – Он прокричал это трижды.
Немец упал, поднялся, обратил к ним лицо и снова сказал, на этот раз не умоляюще, а как бы объясняя:
– У меня жена и двое детей.
Один из охранников шагнул к немцу и ткнул прикладом карабина ему в пах, потом перехватил карабин одной рукой, а другой ударил его кулаком в лицо.
На морщинистом лице показалась кровь.
И, прежде чем отправиться через каменистое поле к мрачной стене леса, он в последний раз бросил на них взгляд. Это был взгляд утраченной надежды и более чем страха смерти. Это был взгляд ужаса, словно его взору только что предстало нечто кошмарное, позорное, невероятное.
Они смотрели, как он медленно идет по пастбищу. Они ждали, когда он побежит, но он шел очень медленно. Через каждый шаг он поворачивался к ним и смотрел по-детски недоверчиво, словно они предложили ему поиграть в какую-то непонятную игру. В сумерках они видели, как белеет его рубашка.
Моска заметил, что всякий раз, когда немец оборачивался, траектория его маршрута отклонялась вправо. Он увидел, что там был небольшой пригорок, который уходил в лес. Хитрость немца была ясна. Солдаты припали на одно колено и вскинули карабины к плечу. Моска направил свой ствол в землю.
Когда немец неожиданно метнулся к гребню пригорка, сержант выстрелил, тотчас загремели еще выстрелы, и немец на бегу прыгнул. Его тело в прыжке изогнулось и исчезло за гребнем пригорка, но ноги остались торчать.
После резких нестройных хлопков карабинных выстрелов наступила гробовая тишина. Серый пороховой дымок вился над головами стрелявших, которые застыли, припав на одно колено и сжимая карабины в руках. Потом едкий запах пороха растворился в вечернем воздухе.
– Идите, – сказал Моска. – Я дождусь джипа с прицепом. Идите, ребята.
Никто не заметил, что он не стрелял. Он повернулся и зашагал по дороге.
Он слышал, как джип с ревом укатил, подошел к дереву и прислонился к его стволу, глядя на каменистое пастбище, на торчащие над гребнем пригорка ноги и на непроницаемо мрачную стену леса. В быстро сгущающихся сумерках лес казался очень близким. Он закурил. Он ничего не чувствовал – только легкую тошноту и слабость. Он стал ждать, надеясь, что джип поспеет еще до наступления темноты.
Во мраке комнаты Моска протянул руку над Геллой и взял с тумбочки стакан с водой. Он попил и откинулся на подушку. Ему захотелось быть с ней предельно откровенным.
– Меня это совершенно не трогает, – сказал он. – Только когда я вижу что-нибудь похожее на то, что видел сегодня, – как та женщина бежала за грузовиком, я вспоминаю его слова. Он дважды повторил: «У меня жена и двое детей». Тогда это для меня ровным счетом ничего не значило. Не могу объяснить, но это то же самое, как мы старались потратить все деньги, когда подворачивался случай, все равно их было бессмысленно копить.
Он замолчал, дожидаясь, что скажет Гелла.
Потом продолжил:
– Позже я пытался это осмыслить. Мне было страшно стрелять, и, наверное, я боялся сержанта.
Но ведь тот был немцем, а немцы творили бог знает что – не то что мы. Но, самое главное, мне не было его жаль, и когда его били, и когда он умолял, и когда его пристрелили. А после я чувствовал стыд и удивление, но жалости не чувствовал, и это ужасно.
Моска дотронулся до лица Геллы и, проведя пальцами по ее щекам, нащупал влагу на впадинах под глазами. Ему стало совсем невмоготу, и по всему телу пробежал озноб. Он хотел рассказать ей, как все это было, что это было ни с чем не сравнимо, что это было словно сон, словно гипноз, какой это был кошмар. Как в незнакомых покинутых городах на улицах лежали мертвые люди и над их неприсыпанными могилами шли бои, как сквозь черепа разрушенных домов струился вверх к небу черный дым, и потом повсюду была эта белая лента, ею были обмотаны подбитые вражеские танки: лента служила предупреждением того, что это место еще не разминировано, а у дверей домов, словно в детской игре, на тротуаре были меловые линии, через которые нельзя было переступать, и опять, словно знак ведьмовского заговора, белая лента опоясывала здание церкви, опоясывала площадь с неубранными трупами, опоясывала бутыли с вином в фермерском амбаре, а в открытом поле виднелись черепа и грудные клетки мертвых животных – коров и тягловых лошадей, раскуроченных взрывами мин, с выпущенными кишками, гниющими под лучами весеннего солнца. А однажды утром незнакомый городок был тихим и безмятежным, и его почему-то обуял страх, хотя линия фронта проходила в нескольких милях. И потом внезапно где-то вдалеке зазвонили церковные колокола, на площадь высыпал народ, и стало ясно, что сегодня – воскресенье. И в тот же день, когда его страх исчез, – там, где не было видно ни черепов, ни обветренных костей, где неизвестный ребенок забыл прочертить на земле меловой полукруг, где из-за какой-то ошибки таинственная белая лента отсутствовала, он впервые познал боль своей страдающей плоти и понял значение и ужас уничтожения.
